Читаем без скачивания Шесть ночей на Акрополе - Йоргос Сеферис

Саломея одернула ее. Николас посмотрел на нее, улыбнулся и продолжил:

— Несмотря на то, что госпожа Сфинга родом из Ламии, а училась в Центральной Европе, Клис — из Дельф, а учился в Афинах, Стратис — клазоменянин, а учился в славном Париже, и другие — родом из других мест, а учились в других семинариях, нет никакого сомнения, что Священная скала является неким символом, некоей идеей, а наши родители, Греческое государство, Нация, когда она еще существовала, понесли большие расходы, чтобы привить эту идею нашим нежным детским чувствам…

— Но… — произнесла Сфинга, приготовившись к атаке.

— Знаю, знаю, — сказал Николас. — Этот последний аргумент вызывает существенные возражения. Проблемы чувств всегда сложны и в большинстве случаев не имеют решения. Поэтому здесь я особо не настаиваю.

Во всяком случае, я, по крайней мере, не нахожу другого ответа на наш вопрос. Если кто-нибудь из вас может предложить лучшее решение, я готов его выслушать. Если же вы окажете мне честь, согласившись с моим мнением, вы должны сегодня принять решение ходить регулярно раз в месяц, по крайней мере, в течение шести ночей полнолуния, на Акрополь.

— А если наш доктор окажется шарлатаном? — нетерпеливо спросила Сфинга.

— Если он окажется шарлатаном, — ответил Николас, — тогда… тогда я посвящу вам такую вот эпитафию в честь нашей почившей компании:

Уходя из Ламии,Мы были едины.

Стратис, ты это знаешь и можешь продолжить.

Он сел и жадно осушил свой стакан, который снова наполнила Саломея. А Стратис пробормотал продолжение:

— А прибыв на Саламин,Я остался один.

Николас торопливо улыбнулся и утер пот со лба. Лала спросила:

— Кто это придумал?

— Покойный Матью Паскаль, — ответил Стратис.

— Тот, кого мы видели в кино?

— Он самый.

Лала посмотрела на Саломею, спрашивая взглядом, не совершила ли она какую-нибудь глупость. Саломея сказала:

— Мне нравится идея Николаса.

Нондас сказал:

— С луной все в порядке, но классических колонн я не выношу.

Калликлис сказал:

— А почему бы нам не ходить регулярно в кино? Сказка в полумраке — вот что объединяет людей. На следующей неделе я схожу на «Блудницу императрицу».

Сфинга сказала:

— Калликлис прав. Я тоже схожу. В тысячу раз лучше, чем ночной туризм господина Николаса.

Теперь Николас казался исчерпанным. Он глянул на часы и сделал последнюю попытку:

— Через четверть часа отправляется мой последний трамвай. Вы должны решить.

Калликлис запротестовал, глянув искоса на Сфингу:

— Но почему рогатая луна должна вторгаться мне в душу?

Последовал целый водопад фраз, в котором ничего нельзя было разобрать, — заговорили все разом. В конце концов, Николас поднялся и воскликнул:

— Я вижу, все согласны. Теперь давайте посмотрим: сегодня луна в ущербе. Возьмите карандаши и запишите:

Первая ночь: (сегодня пятнадцатое) в начале апреля.

Вторая ночь: май.

Третья ночь: июнь.

Четвертая ночь: июль.

А теперь внимание: пятая и шестая ночи. Август. В этом месяце полнолуние двойное, как груди Афродиты. Надеюсь, это принесет вам удачу. Подробные сведения вы можете получить, заглянув в «Казамиа».[37] Итак, встречаемся в 10 вечера у Пропилей. Спокойной ночи.

Он осушил стакан и поспешно ушел, даже не глянув, сделали ли заметки остальные. Саломея взяла графин, чтобы наполнить его снова, но рука ее застыла в воздухе: она увидела, что Николаса уже нет.

Суббота

X. из моего романа. Нервы его измотаны настолько, что слова потеряли всякое значение. Он мог бы закричать на улице: «Убейте его!», если бы ни в чем не повинный прохожий посмотрел на него искоса.

Не обязательно, чтобы на Акрополе было семь человек, — их может быть много, бесчисленное множество. Не обязательно также, чтобы одни и те же лица были там в течение всех шести ночей. Лик драмы — Акрополь, все прочие — его сигиллярии, а любые сигиллярии приводимы в движение сухожилиями.

Вспомню, когда судьба будет ко мне более милостива, вспомню мою нынешнюю фантастическую жизнь. Внутренне она совсем опустошена, приходящие воспоминания вьются по стволу ее, словно плющ, и часто новый плющ отдыхает, повиснув в воздухе. Часто у меня возникает ощущение, что новая душа владеет мной.

Воскресенье, утро

Сегодня снова неизменный чистильщик обуви от Саломеи. Снова карандаш, клочок бумаги, а в конверте: «В ближайшее воскресенье, рано, после обеда я буду свободна для хорошей прогулки. Буду ждать, что Вы зайдете за мной около часу. Если Вы не празднуете Вербное воскресенье где-нибудь в другом месте, отдайте конверт посыльному. Его зовут Такие».

— Откуда ты, Такие? — спросил я.

— Из обуви, которую чищу. Давай конверт, потому что клиенты ждут.

— Неужели? Думаешь, я его дам?

— А то как же еще: госпожа сказала, что дашь.

Он схватил конверт и скатился вниз по лестнице.

Как редко раздается телефонный звонок в Афинах. Сегодня я подумал об этом.

Вечером того же дня Стратис торопливо возвратился домой и вошел в свою комнату. Там он стал на стул и начал рыться в книгах, листая их подряд одну за другой. Когда книги кончились, он вытащил из стола два ящика и вывалил их содержимое на кровать — тетради, фотографии, разного рода бумаги. Многие из них он разорвал. На какое-то мгновение задержался над одной из фотографий. Затем снова обрел внутреннее равновесие и бросил все, как было, обратно в ящики. Результатом этого поиска явился десяток крохотных листов, почерневших от карандаша. Он прочел их и разложил перед собой на столе, словно карты. Затем он написал:

Воскресенье, вечер

Итак, пришла Саломея. Вот наше прошлое. Оно легкое:

«Июль прошлого года, Кефисия.[38] Было около половины третьего пополудни. Стояла жара. Автобус, совершенная развалина, казалось, не имел ни одной рессоры, сиденья были узкие, колени болели. Я был едва ли не единственным пассажиром. Кроме меня, был еще какой-то мужчина средних лет, очень загорелый, с лихорадочным огнем в глазах, который казался скорее деталью транспортного средства, чем созданием Божьим. Шофер за рулем напоминал человека, перегнувшегося за борт из-за морской болезни. Иногда он поднимал лицо, на котором было начертано неисчерпаемое терпение. Мы катились, словно сами того не желая, подпрыгивая на выбоинах, издавая звон пустых бидонов и разбиваемого стекла. Эта расшатанная клетка была настолько пустой, порожней и больной, что мало-помалу мне стало казаться, будто я плыву на том самом ужасном корабле, который повстречался Артуру Гордону Пиму.[39]

Мы ехали. Казалось, никого больше нам и не было нужно, когда на остановке в Халандри[40] вошла женщина, которую Нондас представил мне на тротуаре у Музея, — Саломея. Ее подстриженные волосы были теплых тонов, напоминавших рыжеватый каштан. Словно глядя из окна на что-то, оставшееся позади, она повернулась и посмотрела на меня. Я поздоровался. Она улыбнулась с выражением горького наслаждения. Я пытался вспомнить ее фамилию, и в ту самую минуту легковой автомобиль с адским шумом, призывавшим пропустить его, обогнал нас. Он был новый, эластичный, чувствительный, с блестящей никелевой поверхностью. Внутри него сидела очень элегантная дама. В то мгновение, когда автомобиль обгонял нас, водитель, несмотря на то, что был в форме, невзирая на элегантную даму и марку автомобиля, высунул из окна руку и сделал нам грубый, красноречивый жест.

Я испытал чувство невыразимо жалкого состояния и засмеялся. Саломея повернулась ко мне и сказала:

— Так нам и надо. Не правда ли?

— Да, — ответил я. — В это время в Аттике все дозволено.

— Дозволено?

— Бесстыжее время.

— Вы живете в Кефисии?

— Да. А Вы — в Халандри?

— И я в Кефисии.

Она вышла на Синтагме.

— Может быть, еще увидимся, — сказала она, выходя.

На улице Стадиу на убогих военных похоронах играл оркестр. Музыка состояла из всплесков фальшивых звуков и была слишком медленна. Сидевший рядом с катафалком служащий похоронного бюро, совершенно лысый, неизвестно зачем упорно грыз себе большой палец. У гроба шел мальчик, держа в руках гитару с разорванными струнами. Казалось, будто его побили. А может быть, он и не имел отношения к похоронам.

У мраморной лестницы парка на Синтагме я снова встретил Саломею. Она шла со стороны проспекта Амалиас вместе с девушкой-блондинкой — с прекрасной фигурой, одетой со вкусом, в цвете юности. Увидав меня, она сказала что-то своей спутнице, и обе они засмеялись. Теперь она показалась мне значительно более хрупкой, чем в автобусе, хотя была в том же платье.