Читаем без скачивания День разгорается - Исаак Гольдберг

— Ишь, с музыкой!.. — весело удивились в толпе. — С духовым оркестром!..

— Как на параде!..

Гликерия Степановна оттолкнула стоявших впереди нее и, массивная, уверенная и торжествующая, заявила:

— А вы как думали! Конечно, как на параде! Люди права свои защищают!

На Гликерию Степановну опасливо и насмешливо покосились, но связываться с ней не стали. Музыка уже гремела совсем близко. Совсем близко раздавался топот, мерный и гулкий.

Солдаты шли подтянувшись, как на смотру. Видно было, что им хотелось показать свою выдержку, налаженность и порядок. Они чеканили шаг, были сосредоточены, и не было на их лицах тупой подобранности, как это всегда бывало в строю. Их лица сияли радостью, их глаза смеялись. Они оглядывали стоявших по сторонам их пути зрителей и улыбались им. Медь оркестров тускло поблескивала на скупом зимнем солнце. Медные жерла труб выбрасывали мерные, торжественные и приятные звуки. Толпа надвинулась на мостовую, заколыхалась. Музыка, стройный поход демонстрантов, их веселые лица, порядок и слаженность шествия, — все это подействовало на толпу. Над толпою вспыхнули, как разрывы ракет, крики:

— Да здравствует армия!

— Ура-а!.. Солдаты, ура!.. Да здравствует свободная армия!

— Ура, ура!.. Ура-а-а!..

Вытянувшись и давя стоящих впереди нее, Гликерия Степановна густым контральто тянула:

— Ура-а!

Солдаты шли бесконечными рядами. Они наполняли улицы шумом, музыкой, ликованием. Они являли собою внушительную угрозу. Угрозу тем, кому предъявили свои требования. Они шли за своим оркестром, исполнявшим марши, а впереди оркестра, как боевое знамя, как хоругвь, знаменосец, по бокам которого шел почетный караул, нес алое знамя. Ветер колыхал полотнище и нельзя было разобрать белую боевую надпись.

Солдаты шли и несли с собою вызов и угрозу. И улицы ликовали.

Начальник гарнизона, генерал Синицын был захвачен врасплох волнениями солдат. И в первый момент он решил быть строгим и непримиримым.

— Что-о?! Бунт? Требования? — свирепо переспросил он, когда ему доложили о падении дисциплины в казармах, о том, что солдаты ведут себя неспокойно, собираются в неположенное время, расходятся по городу и главное требуют всяких поблажек, а запасные еще и немедленного роспуска по домам.

— Я не позволю бунтовать! — орал Синицын на адъютанта, словно это он, аккуратный и старательный поручик, изъявляет неповиновение и бунтует. — Выловить зачинщиков, арестовать!.. Что-о?

Но оказалось, что зачинщиков вылавливать было трудно и что волнения среди солдат принимают широкие и угрожающие размеры. К тому же губернские и городские власти, обеспокоенные брожением в казармах, стали наседать на генерала и настаивать на принятии каких-нибудь успокоительных мер.

— Ваше превосходительство, — заявлял от имени губернатора чиновник особых поручений, — его превосходительство имеет достовернейшие сведения о том, что взбунтовавшиеся нижние чины намерены произвести погром. Необходимы решительные и осторожные меры... Решительные, но одновременно осторожнейшие меры!.. Его превосходительство просят вас пожаловать на совещание...

— Решительные — да!.. Но осторожности я не потерплю!.. — бушевал генерал и грозно сверкал из-под насупленных бровей бесцветными глазами на чиновника. — Не потерплю!..

Совещание у губернатора было продолжительное и неспокойное. Генерал Синицын обиженно и брюзгливо настаивал на том, что он быстро справится с бунтовщиками и что напрасно в это чисто армейское дело вмешиваются штатские, гражданские власти.

— Солдат принимал присягу! — поучал генерал Синицын. — Он в массе своей этой присяге никогда не изменит. Никогда! Да-с! А если сейчас там кой-какие беспорядки, так виной тому неблагонадежные преступные элементы. Я их выявлю и очищу армию от подлецов и негодяев!.. Миндальничать не собираюсь и не соглашусь...

Начальник жандармского управления устало глядел на генерала и молча жевал губами. Ротмистр Максимов пощипывал ус и тоже молчал. Расслабленно и томно (он числился в эти дни на положении больного) губернатор спросил:

— Действительно ли можно этих, ну, как там их? агитаторов выловить и внести успокоение? Как на этот счет ваше мнение?

Начальник жандармского управления почтительно повернулся к губернатору и заявил, что агитаторов, конечно, изъять не трудно, но к сожалению по агентурным сведениям и по регулярным сводкам установлено, что разложение в воинских частях приняло чрезвычайные размеры.

— Даже казачьи сотни, ваше превосходительство, поддались общему преступному настроению! — сообщил он. — Изволите видеть: казачьи сотни!

— Казачьи сотни!? — покачал расслабленно головой губернатор.

— Казаки!? — поджал губы прокурор. Кто-то сдержанно вздохнул.

Ротмистр Максимов встал, звякнул шпорами и попросил разрешения доложить. Губернатор кивнул головой.

Ротмистр Максимов доложил, что в воинских частях давно уже, еще до предыдущих событий, закончившихся обнародованием высочайшего манифеста, замечена была усиленная деятельность преступных противоправительственных организаций. Несмотря на решительные меры, принятые против этих преступных организаций, они продолжали существовать и развивать свою антиправительственную работу. Теперь их работа особенно усилилась благодаря неправильному, расширенному толкованию смысла высочайшего манифеста и они прочно укрепились даже в армии. Их преступная работа имеет успех в умах темных и неустойчивых нижних чинов. Между прочим, агитации противоправительственных партий поддалась даже некоторая часть офицерства. Ротмистр приостановился и, резко полуобернувшись к генералу Синицыну, почтительно, но довольно сухо спросил:

— Надеюсь, ваше превосходительство, вам известно о собрании штаб и даже обер-офицеров, которые одобрили большинство требований нижних чинов?

— Слыхал! — отрывисто подтвердил генерал. — Буду ходатайствовать о примерном наказании этих господ!..

Ротмистр Максимов кивнул головой, как бы благодаря генерала за подтверждение, и продолжал свой доклад. Он не спорил против решительных и суровых мер. Нет, конечно, суровые и даже беспощадные меры необходимы. Но...

— Но, — вздохнув, признался он, — сейчас нельзя прямо и открыто прибегать к каким-либо резким и сильным репрессиям. Надо раньше всего уничтожить некоторые, особенно острые причины недовольства нижних чинов. Например, уволить по домам некоторые категории, затем согласиться на ряд несущественных требований... Вообще я позволил бы себе высказать соображения о кой-каких уступках... Конечно, все это будет временным, на самый короткий срок...

Ротмистр звякнул шпорами и сел. Генерал Синицын недружелюбно посмотрел на его ноги, на шпоры с щегольским, серебряным звоном и потрогал пухлой волосатой рукою орденский крест, прицепленный у высокого воротника мундира.

— Да-а... — протянул генерал Синицын угрюмо. — Уступки... А я, видите ли, вызвал из соседнего гарнизона надежную часть. Я покажу бунтовщикам уступки!...

У ротмистра нетерпеливо и зло раздулись ноздри. Он поглядел на начальника жандармского управления, который в ответ на его взгляд пожал плечами. Губернатор нервно постукал костлявыми пальцами по толстому сукну стола и зябко поежился.

— Надо бы все-таки, ваше превосходительство, решительные меры, но осторожно...

Генерал Синицын сердито сдвинул брови.

Самсонов был занят по горло. Ему вместе с другими ребятами поручили распространение свежих листовок, он ходил из казармы в казарму и там его уже скоро многие знали и весело встречали вопросом: «Новенькие принес?».

Он по-прежнему жил у Огородникова и ребятишки привыкли к нему, как к родному. Семинария все еще была закрыта и забастовка семинаристов продолжалась. Работа в газете у Самсонова не клеилась. Он приносил заметки, а секретарь редакции их браковал. Секретарю редакции нужен был интересный материал.

— Не носите мне, Самсонов, — заявлял он семинаристу, — тенденциозных сообщении. Давайте сногсшибательные происшествия, такое, что прохватило бы читателя!

Самсонову казалось, что он как раз сногсшибательное и носит в редакцию. Вот он дал несколько заметок о почтово-телеграфной забастовке, потом стал регулярно освещать жизнь вновь созданных профессиональных союзов. Теперь притащил пару интересных заметок о солдатском митинге, о настроениях в казарме. Неужели это не интересно? Секретарь вычеркнул из всех заметок самое, по мнению Самсонова, существенное и предупредил:

— Вы публицистику оставьте. Факты, молодой человек! Факты давайте!..

«Какие ему, чорту, еще факты нужны?» — внутренне негодовал Самсонов. — «Я ведь и так самые свежие новости и самые интересные факты для него выискиваю!..»

Однажды при разговоре секретаря с Самсоновым случился Пал Палыч. В отдел местной хроники редактор не вмешивался, но, заинтересовавшись отвергнутой и на этот раз заметкой Самсонова, внимательно оглядел семинариста, сам пробежал его заметку и покачал головой.