Читаем без скачивания Заря вечерняя - Иван Евсеенко

Николай отвернулся от ее взгляда, намереваясь уйти, но неожиданно заметил на шифоньере ленточки, которыми были связаны у матери в гробу руки и ноги. Он достал их, узенькие темные ленточки, еще не успевшие расправиться, еще хранившие очертания материного тела, свернул в аккуратное колечко и положил за икону. Если увезти их домой, то они там со временем затеряются, для посторонних обычные, ничего не значащие, а Николаю хотелось, чтобы они сохранились. Вот и пусть лежат здесь, в материном доме, охраняемые скорбящей, исстрадавшейся женщиной…

На прощанье полагалось бы посидеть минуту-другую молча, но Николай не стал этого делать. Ему было теперь все равно, что случится с ним в дороге, не желал он себе добра, не хотел его, а большего горя уже ничто ему не сможет принести.

Доски, которые мать берегла для веранды, он отыскал на чердаке, вытащил их во двор и стал распиливать старой двуручной пилой. Он помнил эту пилу с самого детства, гибкую, умеющую петь, особенно в зимнем, морозном лесу, звонко и весело. Мать научила Николая пилить лет шести. Он до сих пор помнит, как ему было тяжело, как пила изгибалась, заваливаясь то в одну, то в другую сторону, как подхваченные ветром летели ему прямо в глаза мелкие, пахнущие смолою опилки. Но мать была терпелива. Придерживая одной рукой шатко лежащее на «козлах» бревно, она поучала его: «Ты не сжимай слишком ручку, не торопись и ровнее, Коля, ровней». А Николаю хотелось распилить это казавшееся ему слишком толстым бревно как можно скорее, и он изо всех сил тащил двумя руками пилу на себя. Но сил этих тогда было еще так мало…

Сейчас же он справился с досками за полчаса, хотя пила давно и не точилась. За зиму на ней появился ржавый светло-коричневый налет, и, наверное, от этого она не пела, как в прежние годы, а, казалось, стонала и плакала, с трудом врезаясь в сухое, чуть припорошенное чердачной пылью дерево.

Вначале Николай забил окна, выходившие на улицу. Забил торопливо, поспешно, пока не было на улице ни прохожих, ни проезжих. Не хотелось ему сейчас ни с кем разговаривать, не хотелось выслушивать чьи бы то ни было наставления и сочувствия. Дом сразу ослеп, стал умирать, в одну минуту какое-то опустошение, старость незримо навалились на него, и было похоже, что он вот-вот рухнет, не выдержав плотных, гулких ударов молотка.

Но он все же стоял, терпеливо принимая эти удары, чуть дребезжа стеклами, старый, не желающий умирать навсегда дом. Пока не было забито самое маленькое дворовое окошко, Николаю тоже мгновениями казалось, что жизнь здесь когда-либо еще возродится, что не все еще закончено. Но вот он забил последний гвоздь, и надежда эта угасла. Дом был мертвым, чужим и мертвым, словно закопанным глубоко в землю. Рядом у соседей, слева и справа, зажглись огни, и от этого темнота, медленно окружавшая дом, стала сразу по-осеннему непроглядной, пугающей.

Николай отнес в кладовку пилу, поставил ее в угол, где она всегда привычно стояла. Хотел было там же положить и молоток, но потом передумал и положил в карман. Почему-то стало жалко оставлять его здесь в бездействии, в безработице, показалось, что ему будет горько лежать в темноте кладовки, постоянно вспоминая свою последнюю, такую тяжелую и такую неблагодарную работу.

Мысль эта была, конечно, обманная, ничего уже не спасти в этом доме, ничем не соединить неожиданно и бесповоротно порвавшуюся связь времени минувшего и настоящего, жизнь матери и жизнь его, Николая…

Надо было уходить. Николай положил ключ под ступеньку, но вдруг вспомнил про кота, который со вчерашнего дня не появлялся ни в доме, ни во дворе. Он присел на крылечке и с полчаса сидел, ожидая кота, наблюдая, как вспыхивают на ночном небе звезды, маленькие и большие, как вслед за ними на земле зажигаются все новые и новые огни в соседских дальних и ближних домах, в клубе, в библиотеке, как они манят к себе теплом, уютом — жизнью. Кот, наверное, уже не вернется. Он сам определил свою судьбу, бросил этот пустынный, мертвый дом, без матери ставший чужим и ненужным… Теперь настала очередь бросать его и Николаю…

До районного центра можно было идти либо селом, горою, как говорилось у них, либо мокрым, покрытым еще кое-где талой пойменной водою лугом. Николай возле школы свернул на луг. Село жило своей обычной размеренной жизнью: после трудового дня отдыхало, готовилось ко сну, веселилось. Ему, Николаю, сегодня в этой жизни места не было. Он шагал по лугу в темноте и одиночестве, зачем-то сжимая в кармане холодный, уже отработавший свое молоток. Где-то возле клуба смеялась, веселилась молодежь, кто-то пробовал играть на гитаре, петь, девичий молодой голос вызывал на улицу подружек, окликая их всех по имени. Начинали цвести сады. Их легкий, еще не настоявшийся запах, гонимый ночным ветром, неожиданно настиг Николая на полдороге, остановил. Он повернулся лицом к селу, словно стараясь определить, где, у кого раньше всех зацвел сад, но в это время в лугах неожиданно закричал коростель, ночная любимая материна птица. Казалось, он зовет ее к себе, чтоб спросить, так ли хорошо ей лежать в темноте, так ли покойно и тихо, как мечталось, как думалось, или, может быть, ее что-то тревожит, беспокоит? Мгновениями, когда коростель умолкал, когда затихали его ночные рыдания, Николаю чудился какой-то странный звук, будто плотники возводят над невидимым домом сверкающие, светящиеся в темноте стропила…

РАССКАЗЫ

Заря вечерняя

В первые майские дни бывает у нас в селе один особый праздник. Ни в каких календарях и ни в каких численниках он не значится, но ждут его все от мала до велика. Как только начинает входить в берега после весеннего разлива Сновь и на лугах появится первая, еще не окрепшая травка, так сразу где-нибудь возле колодца сбираются мужики и заводят разговор о том, что пора выгонять на пастольники скот. Вторя этим разговорам, по сараям жалобно и призывно мычат истомившиеся за длинную зиму коровы, пробуют голоса телята, волнуются овцы и козы, и даже куры кудахчут как-то по-особому радостно и весело. Да и как не радоваться, как не веселиться! Ведь холода уже прошли, земля оттаяла, подобрела, и пора на волю из душных сараев и клетушек. Мужики тоже вздыхают с облегчением: сено уже, считай, закончилось, и они, достав с чердаков кое-какие запасы, с трудом перебивались эти последние предпраздничные недели.

И вот праздник наступил. Все в этот день просыпаются особенно рано. Женщины еще затемно торопятся в сараи с доенками, мужики обувают высокие резиновые сапоги, запасаются на всякий случай вожжами и веревками и выжидающе курят где-нибудь на крылечке или на лавочке; старушкам тоже не до сна, они достают из-за божниц святую лозу, шепчут какие-то молитвы и, постанывая, выходят на свежий майский воздух. По преданию, в первый день нужно выгнать со двора скотину именно этой лозою, тогда ничего плохого с коровою или с теленком не случится: святая лоза убережет их и от злого зверя, и от вывиха, и от дурного глаза. Старушкам никто не перечит, не отговаривает.

Не спится в это майское утро и ребятишкам. Уж больно интересно им посмотреть, как будет плыть через еще широкую и холодную Сновь стадо. Захватив портфели и сумки, они бегут спозаранку будто бы в школу, а на самом деле к речке, усаживаются над обрывом и поглядывают все время на улицу — не появились ли там первые коровы…

Больше всех ждал в нынешнем году этого весеннего беспокойного праздника Демьян. Так и было чего ждать! Первый раз предстояло ему выгнать в стадо свою Зорьку. Досталась Демьяну эта Зорька ох как нелегко. Еще лет пять тому назад решили они с Анютой завести себе новую корову. Старая их Белянка стала совсем уже никуда не годной: зубы съелись, повыпали, вся высохла, исхудала — одни кости да кожа; молока, правда, еще давала литров по пятнадцать в день, но уже не то, конечно, что в молодости, когда иной раз Анюте даже доенки не хватало. А без коровы им никак нельзя. Дети, считай, на одном молоке выросли. Володька вон и теперь из армии письма пишет, жалуется, что молока не дают. Людка тоже: нет-нет да и едет из института с сумкою. Анюта туда и молочка, и творогу, и сметаны — всего наставит.

Жалко расставаться с Белянкой, да что поделаешь, видно, закончился ее коровий век… Можно было, конечно, сразу, как надумали, ее продать и купить себе первотелку, но кто его еще знает, какая она попадется: деньги угробишь, а ни молока тебе, ни покоя. Вот и решили они тогда с Анютой, что продадут Белянку, как только дождутся от нее телочки. Так оно вернее. Глядишь, удастся телочка в мать, и опять будут им все завидовать. Белянка — корова на все село. Начнешь ее доить, так ни путать ее не надо, ни привязывать, ни теленка подпускать. Стоит себе тихая, смирная, лишь поглядывает на тебя, будто спрашивает: ну как там молочко? Сена за зиму Белянка ела немного и, главное, без разбору: что луговое, что лесное — ей все равно. А весною, когда иной раз с сеном туговато было, так и вовсе обходилась, считай, на одной резке и доживала до первой травы. Словом, завидная корова, что и говорить. Переводить такую породу никак нельзя было. Вот и ждали они с Анютой телочки…