Читаем без скачивания Собрание сочинений в трех томах. Том 2. - Гавриил Троепольский

— Наука, она, конешно… — неопределенно поддержал Сычев.

— Куды ж денешься. Наука, она… превышает все! — философствовал Виктор с большим удовольствием, забыв даже, что он идет за табаком и что ему очень хочется курить. — А Земляковы, они все с прочным котелком. — При этом он постучал себя по лбу.

— С котелком, — согласился Сычев. — Вот и Федор Ефимыч в булгахтеры вышел.

— У-у! Этот — мозговой! — подхватил Виктор, увлеченный беседой. — Сам лично видал, как он с бумагами. Вчера ходил, смотрел. Ну скажи, как у себя на ладони видит. — Виктор протянул ладонь, показывая ее Сычеву. Дескать, гляди, как Федор в бумагах разбирается. А ладонь была сухая, тощая, с твердыми шишковатыми мозолями. — Во! Берет бумагу — раз-раз ее на счетах! — и втупорож на ней пи-иснет на уголке и — в папку. И — в папку. Их там, папок! Тыща! — без зазрения совести преувеличивал Виктор, восхищаясь Федором. — А он знает, в какую полагается бумажку-то. Голова!

— Башка что надо! — подтвердил Сычев. — Жениться, слыхать, хочет? — Этот-то вопрос только и интересовал Сычева, затем-то он и остановился с Виктором, подходя издали и незаметно и выслушивая речи собеседника, удостоив его своим вниманием.

— Слыхать, — ответил Виктор не задумываясь. — И девка вроде есть на примете.

— Правда, что ли, болтают — приедет его… — Сычев секунду-другую подумал и назвал наобум имя: — Сима.

— Да не Сима, а Тося, чудак ты человек. Тося.

— Тося?

— Ага, Тося. Сам слыхал, лично, — с оттенком гордости уверял Виктор.

— А может, она ему жена уже? Может, она Землякова стала?

— Нет. Не Землякова.

— А как?

— Вот запамятовал. Ведь и шутили они над Федором как-то вечером… Как ее… Тося, Тося… Куды ж денешься — забыл… Дохторица она. А! Вспомнил! Жилина. Дохторица Жилина.

— Ну!

— Что я тебе, брехать буду? Сроду не брехал. О! Федор Ефимыч, он — башковитый. За него и дохторица пойдет. — Вдруг Виктор сделал шаг назад, поправил шапку, надвинув ее снова на лоб, и неожиданно сказал: — Про табак забыл — курить хочется как из ружья. Пойду. — И ушел от Сычева.

Тот несколько удивился такому неожиданному окончанию беседы. Но Виктор-то сразу осекся, как только вспомнил, что виновник самосуда стоит перед ним и что совсем зря он удостоил Сычева научной беседой. А Сычев посмотрел ему вслед и тихо сказал:

— Дурак ты набитый, Витька. Микрога. Дух вонючий! — И пошел домой.

Шел он и думал: «А берут они вес. Берут. Раз уж Витька так воспевает, то и по народу такое идет». Домой он пришел сердитый и мрачный.

— Лежишь? — зло спросил он у Дыбина.

— Лежу, — ответил тот, сразу оценив его состояние. — По двору все управил, газету прочитал. И вот лежу.

— А надо бы не лежать.

— Учту, — так же спокойно сказал Дыбин.

— И учти: Федька — булгахтером в кооперативе, третий день, а мы и не слыхали.

Игнат встал. Сел на койке, посмотрел на Сычева и вдруг захохотал.

— Ты что, Игнат Фомич, ржешь? Тут на душе черт когтями чертит, а ты в смех, — еще пуще обозлился Сычев.

— Так это же прелесть! — воскликнул Игнат, успокоившись от смеха. — Вы продадите им мельницу, а мы протрубим похвалу Федьке за рост кооператива. Это же начало контакта.

Сычев непонимающе выпучил глаза, а Игнат переспросил:

— Что? Не понимаете?.. Искать контакта, идти на сближение, на мир. На мир! Лучшее средство — похвала, почести, умная лесть. Хитрого похвалить, то любой простак его обманет.

— А потом?

— А потом видно будет. Сейчас их шайка дружная. Надо вбить клин. Разногласие. Тут им и решка. Тогда мы — хозяева.

— Ты, Игнат Фомич, как поп: насквозь человека видишь, — пробурчал Сычев примирительно.

— А как там с этой?.. — игриво поинтересовался Игнат.

— Тося, — ответил Сычев.

— Фамилия?

— Жилина.

— Значит, Тося Жилина. Порядок, — удовлетворенно заключил Дыбин.

Вечер они провели снова вместе. Играли с Лукерьей Петровной в подкидного. Ни о какой политике не говорили. Оставаясь «в дураках», Игнат дважды лазил под стол и кукарекал петухом, что у него получалось совсем недурно.

— Ничего, — успокаивал его Сычев. — В карты не везет — в бабах повезет. Так всегда получается.

Потом пили чай. Игнат рассказывал о тюремной жизни, о далекой Сибири. Говорить об этом он мог часами, а слушали его с большим интересом. Спать они легли лишь в двенадцать часов. На селе так поздно никогда и никто не ложится.

Во сне Сычев видел громадные леса, запорошенные снегом. И он шел по этим лесам один, утопая в снегу по пояс, выбившись из сил, а кто-то за ним гнался, хватал за шиворот. Семен Трофимыч, боясь оглянуться, все торопился, торопился и падал в снег. Лишь одна Лукерья Петровна слышала, как он во сне дважды произнес полушепотом одно и то же слово:

— Сибирь… Сибирь…

Он вспотел, сбросил во сне одеяло и тяжело дышал.

— Семен! Семен! Проснись! — растолкала она его.

— А? Что? Ты кто?

— Что с тобой? Семен, окстись.

— Свят, свят! — перекрестился он, бормоча, — В каких-то лесах заплутался.

Лукерья про себя читала молитву, чтобы отогнать нечистого от мужа. Она гладила Семена по бороде, спуская ладонь на грудь, и шептала: «Да воскреснет бог и расточатся врази его…»

Под ласковой рукой супруги Семен снова уснул.

— Страшен сон, да милостив бог, — проговорила тихо и успокоительно Лукерья.

Снова все утихло до утра. Хозяином в той хате был ночной мрак.

Март-бокогрей все больше и больше хозяйничал на земле. Ночью морозцы стягивали все, что успело растопить солнышко; к рассвету ажурным кружевом висели острячки на гребнях сугробов и иногда, осыпаясь, тихонько шуршали. То были последние шорохи зимы. Может быть, она еще разок-другой и тряхнет мокрой метелью, но все равно это — уже последний бессильный и безнадежный порыв. Все равно к середине дня на солнечной стороне идет веселая капель и где-то под снегом нет-нет да и зажурчит приветливый еще невидимый ручеек. На солнцепеке тает, в тени мороз. Весна напирает дружно и говорливо, зима же уступает нехотя, ночами недовольно шурша или пуская в атаку тучи сырого снега. Но что такое мартовский снег? Пустяк. Одна видимость. Глянуло солнце и — нет того снега-однодневки, а весна еще пуще берет за бока зиму. Правда, пока что берет ее за один бок, за тот, которым она стоит к весне. Глянешь на ригу, а на ней два времени года: на припеке — снега нет ничуть, даже парок от земли идет, а на противоположной стороне — мороз и сугроб. Потому-то и зовется март «бокогреем», что он хватает зиму за один бок. Но нет жизни однобокой зиме — тает она не по дням, а по часам, убывает и наконец разваливается уже безропотно. И слышно сначала только ручьи, а потом… Э, да разве ж можно когда-нибудь описать, что «потом»! Потом весна взрывается с гомоном и звоном как-то сразу. Выйдешь вот так из хаты утречком, а солнце уже подпекает помаленьку, и, оказывается, мороза-то ночью совсем не было; в воздухе висит музыка: позванивает ручеек, поет небо сотней жавороночьих трелей, голосисто хлопочут плодовитые куры-несушки, да так стараются, что кажется, важнее нет дел ни у кого на свете; каркнет, приветствуя теленка, грач; заржет где-то на другом конце села жеребец, откликаясь на призывный и страстный голос кобылицы. И нет уже капели — все стаяло с крыш хат, сараев и амбаров, а там, на крышах, включились в общую симфонию стаи воробьев. Земля и небо поют. И все это вместе — музыка, прелестная, родная, близкая русскому сердцу. И хочется плакать от радости, оттого, что жизнь так хороша!.. Разве ж возможно описать это словами когда-нибудь и кому-нибудь. Каждый новый год — новая весна, и входит она в человека тоже каждый раз по-новому. Может быть, придет на землю — придет! — великий композитор и напишет «Весну» так, что люди будут смеяться и плакать слезами радости, счастья, надежды и взаимной любви. Это случится в то время, когда ненависть и злоба уйдут с земли. А пока и весной кто-то ненавидит кого-то, кто-то кому-то изменяет, кто-то где-то голоден, а кто-то слишком сыт. Только весна все равно идет своим чередом, растаптывая и уничтожая зиму. Хорош месяц март-бокогрей! Очень хорош!

И в Паховке разные люди встречали весну по-разному. Виктор Шмотков, например, в один из таких дней вышел из хаты, стал и сразу почуял: весна пришла! Совсем пришла. Он замер от гомона, появившегося невесть откуда вместе с теплом. Потом задрал одно ухо шапки, пережившей несколько зим, и слушал небо, скособочив голову. Долго слушал, будто стараясь точнее установить — правильно ли поют в этом году жаворонки, а заключил так:

— А что? — спросил он сам себя и тут же ответил: — Жизнь хоро-ошая! Жить на земле вполне допустимо. Куды ж денешься.

Хотя он сказал эти слова вслух сам себе, но посторонний все равно не понял бы того, что Виктору хочется жить хорошо. Очень хочется. Однако и в эту весну у него нет семян — нечем сеять, а на лошадь напала короста. Да и хлеба у него осталось всего на месяц, не больше. Но жить надо, потому что жизнь на земле хороша. А скажи он кому-либо ту же фразу, которой он встретил весну, засмеют, скажут: «Виктор глуп». Нет, вы попробуйте поживите так, как прожил Виктор Ферапонтович Шмотков, тогда поймете, что означают слова: «Жить на земле вполне допустимо». Великий оптимизм нужен для этого.