Читаем без скачивания Обещание нежности - Олег Рой

— Отчего же я не похож на солидного человека? — рассеянно улыбнулся его собеседник. — Сам же говоришь: одет чисто, еда вот есть, по пляжу гуляю в рабочее время…

— То-то и оно, — наставительно поднял вверх указательный палец бомж. — Солидные люди нынче все на работах, а ты вот шляешься тут с кем ни попадя. Со мной опять же разговоры разговариваешь, кормишь-поишь, всякие разные вопросы про пожары наши задаешь… А нешто будет приличный человек с бомжами-то общаться?

Но Андрей отмахнулся от этой философской дискуссии по поводу приличных и неприличных людей и, жмурясь на солнышке так же, как его кот, вновь заговорил о том, что тревожило его больше всего:

— Пожар-то этот — разобрались, отчего приключился?

— А как же! — довольно кивнул бомж. — Во всем оказался сам начальник дельфинария виноват — с ума съехал, сам свое дело погубил… Я уж одному какому-то москвичу про это дело рассказывал; давно это было, совсем вскорости после пожара. Тоже так же, как ты вот, ходил по пепелищу, мял в руках серую золу, разглядывал окрестности. Только хлеб-соль потом со мной не ломал; выслушал все, как есть, с другими еще поговорил — и уехал. Странный он был: не в себе как будто и в то же время спокойный такой, будто заледенелый. Глаза у него были… знаешь, точно сам не понимал, что он здесь делает. Будь он помоложе, я б точно решил: на наркотиках!

— А он немолодой был? — равнодушно спросил Андрей, думая о своем.

— Какое там! Седой весь и старый, знаешь, не по возрасту, а по виду. Я много таких людей видел, но то все наш брат, местный. А этот говорил — издалека, из самой Москвы… И знаешь, вот еще странность: чем-то он был на тебя очень похож.

Сердце у Андрея екнуло. И хотя он твердо был уверен теперь, что никто в целом свете не стал бы искать его здесь и никто не мог быть похожим на него — даже родной отец, который, в общем-то, и не был ему отцом, — все же жаркая волна залила его лицо, грудь стиснуло волнением.

— Говоришь, на меня похож? А не знаешь, зачем он сюда приезжал?

Его собеседник пожал плечами.

— Этого он мне не сказывал. Видно было только, что горе у него какое-то. Может, потерял что, а может, искал кого…

И человек, совсем недавно обретший свое подлинное имя, вдруг согласился с бомжем горячо и искренне:

— Наверное, искал. Наверное, наверное, искал… Все мы ищем что-то в своей жизни.

Они долго молчали, пока старый бродяга с аппетитом уплетал нарезанные толстыми ломтями сыр и хлеб. А потом их молчание было прервано все тем же бомжем, с любопытством заглянувшим Андрею прямо в полуприкрытые под солнцем и ветром глаза:

— А ты, Андрюха, тоже на кого-то похож. Вроде видел я тебя уже где-то, а где — не помню.

— Здесь и видел, — спокойно откликнулся тот. — Ты меня когда-то, после того самого пожара, в поликлинику оттащил. А знакомая твоя потом перевязывала, когда доктор меня из кабинета выгнал и лечить отказался. Только я тогда весь в ожогах был, больной, в грязи и копоти, вот ты меня теперь и не признал…

Он рассказывал все это охавшему, непрерывно качавшему головой бомжу, и обрывки воспоминаний, чужих фраз и чужих голосов стучались в его воскресшую память. «Вот только погорельцев без паспорта мне тут еще не хватало!.. Ты что, не знаешь, что это была за лаборатория?!» — один голос… «Поешь, миленький. И давай, давай мы с тобой вот здесь поправим, перевяжем… Терпи, миленький, тебе больше ничего и не остается…» — совсем, совсем другой, теплый и ласковый. «Убрать его отсюда, посылку списать — и чтоб духу его здесь больше не было!..» — третий, скрежещущий и отдающийся болью в висках… И, переживая заново в мыслях те далекие страшные дни, он невольно ощущал себя прежним, израненным и одиноким бомжем — человеком без имени, без крыши над головой, без родных и друзей, без прошлого, без надежды на будущее…

— Слышь, Андрюха, так ты, значит, сам работал там, в этом дельфинарии? — прервал его тягостные размышления старый бродяга. — Расскажешь мне, что там было, что вы делали с дельфинами этими? Люди всякое про эту контору болтали…

Андрей отрицательно покачал головой:

— Нет, не расскажу. Не могу, нельзя. Не сердись на меня, ладно?

— Ладно. Нельзя так нельзя, — покладисто согласился бомж, но тут же принялся допытываться дальше: — А что ж вам потом — тем, кто выжил, — работу дали? Жилье?

Бывший его товарищ по несчастью покачал головой:

— Не знаю. Там мало кто выжил. И мне ничего не давали. У меня ничего нет, я сам по себе.

— Что, так и скитаешься по городу? — не поверил бомж. — А твоя чистая одежа, а деньги на еду откуда?

— Добрые люди помогли, — нехотя пояснил Андрей. Ему неприятно было развивать эту тему, потому что лгать старику он не хотел, а правду сказать не мог. Да и что в его жизни было правдой? Подполковник Воронцов? Русая девушка Варя? Родители любили и искали своего Андрея или давно похоронили его, наводя справки только ради облегчения совести?… Не было правды в этом мире, и бывший бомж боялся, что и в его словах ее не окажется.

— Значит, ты все же наш брат, бездомный, — почему-то с удовлетворением заключил его собеседник и тут же укоризненно добавил: — А кота пошто завел? Самому, поди, жрать нечего, а туда же — животину мучаешь…

— Я не мучаю, — очень серьезно пояснил бывший бомж. — Ему со мной хорошо. Он мой друг, и мы все делим с ним пополам.

Бегемот, точно поняв, что речь идет о нем, испустил короткое мурлыканье, поменял позу, свернувшись клубком. А старик, кивнув в ответ на последние слова Андрея, отчего-то пригорюнился и глубокомысленно заявил:

— Других друзей-то, кроме кота, у тебя, стало быть, нет. — И неожиданно затянул: — Ох, и горькие же мы с тобой сиротинушки! Ни друзей у нас, ни родителей, ни любимой…

Эти слова почему-то прозвучали из его уст с такой нарочито-народной песенной интонацией, с такой опереточной фальшью, что Андрей не выдержал и прыснул. Он смеялся все громче и громче и никак не мог остановиться, а старый бродяга лукаво посматривал на него из-под низких седых бровей и все тянул и тянул свою песню.

— Ох, и сирые мы! Одинокие мы-ы-ы! Никто нас не любит, никто не жалеет!..

Вскоре они хохотали уже оба, и Андрей, утиравший настоящие слезы со щек, не в силах разорвать круг этого почти истерического хохота, знаками попросил нового знакомого остановиться.

— Зачем ты так? — упрекнул он бомжа, наконец отсмеявшись. — Я и понять-то тебя не могу: то ли ты шутишь, то ли вправду голосишь. Разве можно над такими вещами смеяться?

И запнулся, заметив, как серьезно уже смотрит на него этот едва знакомый старик.

— А ты разве не смеешься над ними? — медленно, почти сурово проговорил бомж. — Ни друзей, говоришь, ни родных — так, просто добрые люди помогли?… Так разве же эти добрые люди тебе родными не стали?

У Андрея неприятно засосало под ложечкой, мигом вспотели ладони. Так, бывало, он чувствовал себя мальчишкой, если вдруг мама уличала его в какой-нибудь мелкой неправде или учительница в школе ругала за детскую шалость. Что же это он, в самом деле? Неужели и правда те, благодаря кому он выжил, вместе с кем прожил последние полгода, кто его вырастил — что бы он ни думал про них! — не заслужили права называться его родными? Неужели он грешен перед ними неблагодарностью и беспамятством — он, только что нашедший свою память?!

А старик все говорил, тяжело поглядывая на молодого собеседника уже не смеющимися, а холодными и печальными глазами:

— Я ведь не случайно тебе сказал: странно ты выглядишь. Будто бы и не из большого мира пришел, и не в нашем мире остановиться собираешься. Непонятно, откуда явился со своим котом, неведомо куда путь держишь. Что-то ищешь, от чего-то отказываешься, на кого-то зло держишь… Сидишь себе здесь, на этом валуне, и воспоминания свои, как гладкие камушки под ногой, в памяти перекатываешь. А как же те люди, с которыми у тебя эти воспоминания общие? Они ведь не только тебе, но и им принадлежат. Поговорить с ними об этих воспоминаниях не хочешь? Спросить у них то, что в этих воспоминаниях не понял, — не желаешь? Или просто боишься их, и людей, и воспоминаний?

Остолбеневший Андрей слушал этого неожиданного проповедника, не сводя с него глаз, а тот вдруг поднялся, церемонно проговорил: «Благодарствуем за угощение!» — и интонация его вмиг стала не четкой и правильной, какой была только что, а вновь простонародной и малограмотной. А потом старик кивнул своему молодому знакомому, махнул заскорузлой, коричневатой рукой и заковылял по холодному ноябрьскому пляжу прочь и от Андрея, и от кота Бегемота, и от остатков роскошного, по его понятиям, пиршества…

— Ты куда? Погоди! — крикнул вслед ему бывший бомж, сам не зная, зачем останавливает бродягу и о чем еще хочет говорить с ним. Но снова взмыла в прощальном взмахе далекая рука — и не стало человека: растворился в осеннем воздухе, будто его и не было. Так же, как растворились в этом воздухе хлопья давней гари и серого пепла, как исчезли в нем крики погибающих людей и дельфинов, как растаяло все то, что именовалось когда-то специальной лабораторией, — растаяло и ушло от Андрея.