Читаем без скачивания Толкование путешествий - Александр Эткинд

С 1921 года корреспондентом New York Times в Москве становится Уолтер Дюранти, самый просоветски настроенный американский журналист за всю историю Советской власти. Он устроился в Москве с редким комфортом: дом с камином и новый «бьюик»; виски, сигареты и бритвы из лавки ARA; красивая секретарша Катя, шофер и несколько слуг; по вечерам компания Айседоры Дункан, или Александры Коллонтай, или Арманда Хаммера. В отличие от многих коллег, он был уверен в устойчивости режима. Он первым из американцев, включая экспертов-славистов из Госдепартамента, угадал скорое восхождение Сталина. Позже его называли «самым преданным из англосаксонских друзей Сталина»; во всяком случае, за двадцать лет работы в Москве Дюранти служил советскому диктатору куда лучше, чем американской публике. Он первый применил к большевикам фразу про омлет, который не сделаешь без того, чтоб не разбить яиц. Он с энтузиазмом поддержал «героический период» коллективизации и другие проявления того, что сам, едва ли не первый по-английски, стал называть «сталинизмом». Выслушав приговор по Шахтинскому делу, Дюранти написал: «…я убежден, что большинство из осужденных заслуживают своей участи». Побывав на показательных процессах 1936 года, он свидетельствовал Америке, что «все признания были правдой». В России, объяснял он позже, существовала такая же прогерманская «пятая колонна», как в предвоенных Испании и Франции; но Сталин сумел вовремя избавиться от нее и потому выиграл войну. Дюранти знал, что в отношении коммунизма переубедить большую американскую публику не удастся, но можно объяснить ей, что сталинизм далеко отошел от коммунизма. «Красная Россия управляется сталинизмом, а не коммунизмом», — писал он в 1931 году в New York Times. Позже он обобщал:

Сталин быстро избавился от НЭПа, но вместо того, чтобы вернуться к догматическому марксизму, пошел вперед к коллективистской системе, которую русские называют социализмом и которая на самом деле совсем недалека от государственного капитализма. Этим сталинизм отличается от ленинизма[456].

В понимании Дюранти, сталинизм был точным эквивалентом Нового курса. Откуда в нем, однако, все, что корреспонденту приходилось видеть изо дня в день — коллективизация и показательные процессы, голод и насилие? Без смачной этнической начинки любые оправдания сталинизма оставались пустыми и неубедительными. Сталин, писал Дюранти в New York Times, дал русским то, что они хотели, — коллективизм: «communal life так же дорога русским, как она отвратительна западному человеку» (эта тонко подмеченная communal life значит одновременно и «общинная» и «коммунальная», намекая также на «коммунистическую»), В этом причина расколов партии: меньшевики и потом троцкисты, рассуждал Дюранти, в большинстве своем жили в эмиграции и восприняли западную психологию; верные сталинцы жили в подполье и сохранили связь с народной душой. Он любил сослаться на тех, кого считал большими психологами, — на Фрейда, Достоевского или, например, Вейнингера. Показательные процессы, писал он, «иллюстрируют знание Сталиным русской психологии»[457]. Никто никогда не рассуждал так много о русском национальном характере, как Дюранти. «Русской душе» свойственен «мазохизм», который «другим народам кажется фантастическим». Распространившиеся в американской печати подозрения, что самообвинения лидеров на Московских процессах были результатом пыток, химических препаратов или даже гипноза, Дюранти интерпретировал так:

все это означает на деле, что англосаксонская ментальность просто не может понять мазохистскую готовность обвиняемых не только признавать свою вину, но окрашивать ее в самые черные тона[458].

Он не замечал противоречия: либо Бухарин и Зиновьев действительно были шпионами, либо они получали удовольствие от того, что оговаривали себя, — либо «пятая колонна», либо «мазохизм». Как писал другой американский корреспондент в Москве, «вряд ли Достоевский мечтал о том, чтобы стать главной опорой для иностранных авторов, не способных понять или объяснить события в большевистской России»[459]. Дюранти и ему подобные, писал Троцкий из Мексики, «пытаются объяснить признания на московских процессах ссылками на русскую душу». Сталинская Россия превратилась в «сумасшедший дом», а «лицемерные психологи» вроде Дюранти пытаются все объяснить «русской душой». Троцкий пытался передать этот текст по телефону в Нью-Йорк, где семь тысяч поклонников собрались слушать вождя; но кабель был перерезан где-то в Калифорнии, и это вряд ли сделала чья-либо душа[460].

Сталин был благодарен если не специально за теорию «русской души», то за многое другое. Он дважды дал Дюранти эксклюзивные интервью, честь неслыханная в Москве, и вообще помогал в работе. Впрочем, и американская публика была благодарна. В 1932 году, накануне восстановления дипломатических отношений с Россией, Дюранти получил Пулитцеровскую премию. Самые влиятельные круги Америки, и политические и литературные, тогда разделяли его упоение Советами[461]. К 1940 году, однако, специалист по «русской душе» и самый знаменитый из иностранных корреспондентов в Москве потерял свою работу. Он вернулся в Америку, написал еще несколько книг о России и умер в 1957 году бывшей знаменитостью. Времена переменились, и в некрологе New York Times он недоброжелательно назван «the № 1 Russian apologist in the West»[462].

В Москве осталась Катя, многолетняя секретарша и кухарка Дюранти, с их общим сыном Мишей. Встречаясь с русскими девушками, иностранные корреспонденты в Москве принимали за факт, что те сотрудничают с НКВД. Друзья Дюранти ценили Катю за красоту, песни под гитару и преданность шефу, но не сомневались, что она писала отчеты. Уезжая, Дюранти хотел взять ее и сына с собой; Катя отказалась ехать за границу. Вместе с сыном она оставалась заложницей новых сочинений Дюранти; те продолжали славить Сталина, и Катя не пострадала. В 1948 году ее посетил новый корреспондент New York Times. Она проживала в задней комнате той же квартиры, в которой жила с Дюранти. Квартира с очевидностью принадлежала тому же отделу секретной службы, теперь ее снимал сержант из американского посольства. Обслуживавшую его Катю он называл «русской ведьмой»[463].

В 1933 году Джером Дэвис, профессор Йельского университета по специальности «Практическая филантропия» и один из самых видных fellow-travelers, выпускает книгу Новая Россия. Предисловие Эдварда Хауса, направлявшего тогда внешнюю политику США, подписано 11 января 1933 года: скоро в Москву отправится посольство Буллита. «В чем нуждается американский народ и что он получит от книги Новая Россия — это свободный от предрассудков взгляд на путешествие, в которое отправила свой образ правления эта великая страна (great country’s adventure in government)», — писал Хаус на своем идиоматическом английском. В книге участвовала дюжина ученых, которые под руководством Дэвиса и, видимо, под покровительством Хауса съездили в Россию. Среди них были бывший президент Американской социологической ассоциации и другие выдающиеся люди, которых книга представляет как «ведущего психиатра Америки», «одного из крупнейших географов мира» и так далее.

Ведущий психиатр Франквуд Вильямс написал здесь статью под названием «Психологические основы советского успеха». В прошлом Вильямс был директором Национального комитета по душевной гигиене и с патриотической гордостью считал тогда, что Соединенные Штаты добились в этой важной сфере ведущего положения в мире. Посетив Советскую Россию, Вильямс испытал «тяжелый шок». Уже через несколько дней он обнаружил, что, хотя психиатров тут куда меньше, чем в США, привычные области их занятий «в Советской России не существуют как большие социальные проблемы, а если еще существуют, то быстро теряют свое значение»[464]. Вот, например, проституция: мы так хорошо изучили ее в Америке, особенно с психологической стороны, а она по-прежнему существует, между тем в России «проституция как проблема практически ликвидирована». Или, например, алкоголизм: в России он был распространен десять лет назад, теперь же «быстро уменьшается». То же и преступность: в Америке она, несмотря на усилия специалистов по душевной гигиене, растет; в России сократилась настолько, что преступность нельзя более назвать «крупной проблемой»[465]. Корлисс Ламонт, путешествовавший вместе с психиатром, спросил о гомосексуализме и получил тот же бодрый ответ. В Советской России проходят все беды: сокращается количество разводов, пустуют отличные койки в психиатрических больницах, а учителя в замечательных школах не сталкиваются с трудными детьми.