Читаем без скачивания Звезды падучей пламень - Алексей Зверев

Легко понять, что повлекло его в Италию, давшую приют английскому изгнаннику, как вскоре предоставила она убежище и Шелли, затравленному британскими поборниками добродетели. Сколько бы ни терпела она унижений, сколько бы ее ни грабили и ни опустошали, все равно в сознании все новых и новых поколений она оставалась колыбелью европейского духа и родиной культуры, обетованной землей, которая притягивает каждого, кому так много говорят имена Данте и Рафаэля, Микельанджело И Петрарки. Взгляду не хотелось задерживаться на рубище и язвах, уродующих ее облик. Путник невольно искал здесь лишь прекрасное и нетленное – ведь таков был образ Италии, сложившийся до непосредственного знакомства. Вспомним пушкинские строки:

Кто знает край, где небо блещетНеизъяснимой синевой,Где небо теплою волнойВокруг развалин тихо плещет;Где вечный лавр и кипарисНа воле гордо разрослись…

Пушкин называет прославленные итальянские имена и вслед им еще одно, ставшее гордостью Италии, – здесь

…Байрон, мученик суровый,Страдал, любил и проклинал…

Все это было в те семь с половиной лет, что Байрон провел за Альпами, переезжая – подчас не по собственной воле – из одного крохотного государства в другое: Венеция, Пьемонт, Папская область, куда входила Равенна, потом Пиза, наконец, Генуя. И оказались для него эти годы временем великого счастья – в любви, в творчестве, – но и временем тяжких мук, потерь жестоких и невосполнимых. Какой-то особенный луч отбрасывала звезда, под которой он родился: чистой, неомраченной радости не дано ему было испытать ни разу в жизни, и счет судьбе все рос да рос, умножаясь обидами, разочарованиями, усталостью, тоской. Тою, которая не отступала и в самые светлые минуты, подаренные изменчивой Фортуной.

Да, и над ним имел свою власть достаточно условный образ Италии, который создало пылкое воображение поэтов. В Венеции написана поэма «Беппо» – озорная новелла в стихах, лукавый анекдот, вещица совсем неожиданная после «Тьмы» и «Манфреда» с их трагической патетикой. Магия карнавала, когда маска избавляет от докучливых условностей и люди становятся естественными, постоянно ощутима в этом рассказе о пропавшем без вести купце, который появится из небытия в самый неподходящий момент. Своим возвращением он создаст известное – не столь уж, правда, серьезное – неудобство для жены, успевшей плениться неким светским хлыщом; любитель оперы, салонной болтовни и мимолетных сердечных приключений, этот персонаж без больших хлопот справится с возникшим препятствием и даже станет близким приятелем обманываемого супруга.

Поклонники Байрона сочли «Беппо» безделкой, изящным подражанием новеллистам Возрождения, и только прочтя впоследствии «Дон-Жуана», они пожалеют, что отнеслись к «Беппо» столь легкомысленно. В «Дон-Жуане» не только та же самая легкость стиха, но и та же интонация. Шутливая, непринужденная, она сражает с безукоризненной точностью, когда дело касается глупости и предрассудков, интриганства и приспособляемости, двуличия и раболепия. Невинный юмор проторял дорогу новому пониманию действительности, потребовавшему реалистического искусства. Из «Беппо» вырос «Дон-Жуан», начатый три месяца спустя – в июне 1818 года. А пушкинский «Граф Нулин», еще одна «безделка», созданная в Михайловском двумя зимними вечерами – по странному совпадению теми самыми, когда готовилась и разыгрывалась драма восстания на Сенатской площади, – многое предвосхищает в последних главах «Онегина».

Впрочем, если подразумевать господствующее настроение, рядом с «Дон-Жуаном» эта поэма только предвестье, и даже не очень близкое. Потому что в «Беппо» нет ни сатиры, ни гнева, взрывающегося обличениями яростными и убийственными. Все-таки «Беппо» был шуткой, и перо в руках его автора не знало ни яда, ни горечи, граничащей с отчаянием. Словно бы и не было всех этих мрачных мыслей, преследовавших Байрона на вилле Диодати. Словно бы «Сон» и «Манфред» написаны кем-то другим.

Так живительно подействовала на поэта Италия. В «Беппо» она изображена исключительно светлыми тонами. Беспечно шумят, предаваясь праздничному волнению, кварталы, раскинувшиеся вдоль реки с ее ветвящимися рукавами:

Из городов, справлявших карнавал,Где в блеске расточительном мелькалиМистерия, веселый танец, бал,Арлекинады, мимы, пасторалиИ многое, чего я не назвал, —Прекраснейшим Венецию считали.

Знаменитые каналы, гондольеры, романтичные мостики, воспетые в стольких стихах, всегда солнечное небо, и аромат благоуханного юга, и пленительный, певучий язык, и глаза, сияющие потоком живых лучей, – «Италия! Не ты ль эдем земной!». Сюда из всех уголков света стремились художники и поэты, и, хотя они были очень разными, страна эта очаровывала их всех. И Гёте, и Стендаля. И Гоголя, как до него – Батюшкова, а после – Тютчева, Блока, написавшего здесь замечательный цикл стихов и книгу очерков «Молнии искусства».

Молнии эти пронзали каждого не охладевшего душой, и Байрон не составлял исключения. Но для него Италия была больше чем музеем, по которому можно бродить годами. Он искал успокоения и гармонии, даруемой прикосновением к вечному, а увидел нищую страну, где нагло попирались национальные чувства и правители заискивали перед австрийцами, а на формально свободной территории Папской области действовала инквизиция и сжигали крамольные книги, как будто не кончилось средневековье. Сутана иезуита сделалась таким же непременным атрибутом будничного обихода, как маскарадный наряд по случаю очередного карнавала, шпионы и доносчики – такой же обязательной принадлежностью повседневной жизни, как богатые туристы, голодные живописцы и калеки, облепившие паперти бесчисленных соборов. Священный союз держал Италию под неусыпным наблюдением. Для этого была своя причина.

Вольнолюбивые настроения усиливались во всех апеннинских княжествах и герцогствах. Появились тайные организации противников Австрии и местных диктаторов. Люди эти называли себя карбонариями, а свои общины – вентами. Такие венты создавались во всех больших городах. Среди карбонариев можно было встретить и самых родовитых аристократов, и торговцев, и приходских священников, и крестьян. Будущее страны они представляли себе довольно туманно, но во всяком случае она должна была стать независимой и единой. Кто-то из карбонариев уповал на дипломатию и на просвещение народа, другие, более решительные, готовились к революции, закупали оружие, обучались военной науке.

Было в этом много самоотверженности, было и много романтики, иногда почти ребяческой; вступление в венту обставлялось как мистический ритуал, произносились заклятья, существовали особые знаки и символы причастности к братству. Карбонариев не смущало, что любой прохожий осведомлен о том, для чего облачен в белую пуховую шляпу встретившийся ему жарким полднем человек. Австрийской жандармерии эта неумелая конспирация сильно облегчала задачу.