Читаем без скачивания Ушли клоуны, пришли слезы… - Иоганнес Зиммель

Она колебалась.

— Знаешь, я за то, чтобы пригласить, — сказал он. — По-моему, Барски очень симпатичный человек. Ты согласна?

— Ах, Алвин…

— Значит, решено. Барски идет с нами. А как насчет его дочери? Пригласим ее тоже или она еще слишком маленькая?

— Спрошу его.

— Отлично. Я уже предвкушаю удовольствие… Так говоришь, особых проблем у тебя нет?

— Нет.

— Завтра я опять позвоню. Нет, послезавтра. Лучше всего попозже, ночью, правда?

— Да.

— В случае чего немедленно звони мне!

— Обязательно.

— Спокойной ночи, Норма! Обнимаю тебя, дорогая! — И связь прервалась.

Барски позаботился, чтобы обе комнаты были обставлены со всем возможным в условиях клиники уютом. Но перевезти сюда с Паркштрассе свой платяной шкаф и нужные для работы материалы Норма пока не удосужилась. Здесь находилось только то, что она взяла перед поездкой в Ниццу. Чемодан лежал на постели. В Гамбург они вернулись перед обедом, а кажется, будто с тех пор прошла целая вечность. Норма открыла чемодан и принялась раскладывать вещи на полках белого больничного шкафа. Аккуратно переложив все, села на постель. Уставилась прямо перед собой. Потом выдвинула ящичек белого металлического столика. В нем лежали фотографии Пьера и сына в рамках. Она захватила их с собой из дому. Там ей в последнее время было невмоготу смотреть на них, а здесь они превратились как бы в стержень ее существования, в якорь, не дававший сорваться в открытое бушующее море. Она долго смотрела на фотографии, поставила их на столик. У мальчика была отцовская улыбка. Как они были похожи друг на друга, подумала Норма. А теперь оба мертвы. И только я одна осталась здесь. Я должна здесь задержаться. Я должна найти убийц моего мальчика. А потом… Ей вспомнился пустой ресторан в аэропорту Ниццы, нереальная тишина в нем, море, ежеминутно менявшее свой цвет. И Барски, который сидел напротив. Ведь это было всего лишь сегодня утром, удивилась она. Сегодня утром. Не надо думать об этом. Нет, надо. Ведь ничего похожего мне не приходилось переживать никогда в жизни. Барски тоже, я уверена. Знаете ли вы об этом, где бы вы сейчас ни были, думала она, глядя на фотографии. Или даже не подозреваете? Хорошо было бы, если бы после смерти никто ничего не знал и ни о чем не догадывался. Ни о чем! Нет, ничего хорошего в этом нет. Я сама живу только потому, что внушаю себе, будто Пьер живет где-то и что мой мальчик тоже где-то живет, и оба они думают и помнят обо мне, как я думаю и помню о них. Как Барски помнит о своей Бравке и надеется, что Бравка помнит о нем. Барски верит в Бога. Он верит в Бога и в загробную жизнь. Ему хорошо. Вера придает ему сил. А я ни во что не верю. Нет я верю в Пьера и моего мальчика. И в то, что они живут во мне. Все хорошее, что было в них, перешло в меня. Оно вросло в меня. Неужели это и есть вечная жизнь, размышляла она. По крайней мере, мне хочется так думать.

Она подошла к высокому окну и долго смотрела на ярко освещенные институтские корпуса, на лужайки, деревья и кусты. Глубокая ночь, а в свете мощных неоновых светильников все видно как днем. Это похоже на декорации в кино, подумала она. Иллюзия, которая живет лишь мгновенье, чтобы почти сразу кануть в небытие. Все преходяще. Все преходяще. О проклятье, подумала она, если бы не было столь мучительно верить во все, что хочешь внушить себе, лишь бы мертвые, которых ты любишь, не умирали! Но ведь мертвые мертвы. Хотя, конечно, можно любить и мертвых. Однако что с ними, с мертвыми? Что с ними на самом деле? Могут ли они любить тех, кто еще жив? Способны ли они на это?

17

Барски появился после полуночи, когда Норма досматривала последний выпуск теленовостей.

— Мне очень жаль, что я так задержался. Сообщили что-нибудь интересное? — он кивнул на телевизор.

— Перед зданием федерального криминального ведомства в Кельне взорвали автомашину. Убытков на миллион марок с лишним. Введен строжайший контроль на дорогах и вокзалах. Есть сведения, что террористы собираются взорвать промышленные здания, линии электропередач и дворцы правосудия…

— Жить становится веселее с каждым днем.

— Буквально с каждым, — согласилась она. — Это был Том, да?

— Да. Но расследование идет своим чередом. Сондерсен со своими людьми остался в Ольсдорфе. Хорошо, что нам не придется хотя бы врать без конца родителям Тома. — Он опустился на стул. — О чем вы сейчас подумали?

Диктор читал прогноз погоды. Норма встала и выключила телевизор.

— О том, например, что иногда жизнь способна все-таки сжалиться над нами. Возьмем случай с Томом: она проявила добросердечие к двум старикам. Однако подобное добросердечие свойственно ей лишь в исключительных случаях. А почему, собственно? Почему только в исключительных, а не чаще? Почему бы ей не быть добросердечной вообще, всегда?

Он откинулся на спинку стула и поднял голову, и она заметила темные круги у него под глазами.

— Какое тягостное впечатление произвело на всех это вечернее совещание, правда?

— Избежать его было нельзя.

— Фрау Десмонд…

— Да?

— Я наблюдал за вами. Вы подумали, что и я могу оказаться предателем. Подумали или нет?

— Да, — сказала Норма.

— Вы считаете, что я постоянно обманывал вас?

— Это мне неизвестно. Если вы замешаны в предательстве, вы никогда в этом не признались бы.

— Я не предатель, фрау Десмонд. Вы мне верите?

— Недавно сюда позвонил Алвин Вестен. Из Москвы. Он задержится там еще на несколько дней, а потом вылетит в Нью-Йорк. Двадцать четвертого сентября собирается быть в Берлине. Наверное, у него важные дела.

— Фрау Десмонд, я спросил, верите ли вы мне.

— И еще он просил, чтобы вы тоже приехали в Берлин. Сможете?

— Ну, ладно, на нет и суда нет. — Он встал и прошелся по комнате. — Разумеется, смогу, если надо… Помните сегодняшнее утро? Ниццу, ресторан на втором этаже? Никак не отделаюсь от удивительно странного, ни с чем не сравнимого ощущения…

Она ничего не ответила.

Барски вдруг обратил внимание на фотографии, стоявшие на белом столике.

— Сколько лет было вашему сыну?

— Он на три года младше вашей дочери.

— Завтра я помогу вам переехать и устроиться здесь по-человечески.

— Надеюсь, я сама справлюсь.

— У нас достаточно персонала, который вам с удовольствием поможет.

— А вот за эту помощь я вам благодарна.

— Я хотел вас еще кое о чем спросить… Но в данной ситуации…

— Спрашивайте.

— Я спрашиваю как бы от имени Ели. Она так давно мечтала… И вечно я почему-то откладывал, что-то мешало… Я насчет прогулки на пароходе по каналам. На сей раз я ей твердо пообещал: в ближайшее воскресенье поедем обязательно! Я был бы просто счастлив… мы были бы счастливы оба! Еля очень вас просит…

— Что ж, я с удовольствием, — просто, без всякой рисовки ответила Норма.

— Спасибо, — сказал он. — Спокойной ночи! — И медленно пошел к двери, открыл ее.

— Доктор! — позвала Норма.

Он повернулся к ней.

— Да?

— Я вам верю.

18

Издателю «Гамбургер альгемайне цайтунг» Хубертусу Штайну было семьдесят два года. В восемнадцать лет он пришел учеником в наборный цех типографии газеты, принадлежавшей тогда его отцу Томасу. За год до захвата Гитлером власти он еще относил перевязанные гранки набора на столы верстальщиков. В сороковом году его арестовали и приговорили к смертной казни за преступления против третьего рейха. Тогдашний главный редактор газеты, служивший во время первой мировой войны в одной летной части с Герингом, обратился к нему за помощью. Геринг в очередной раз продемонстрировал, у кого в Германии подлинная власть. В обход Гитлера и министерства юстиции он заменил смертный приговор пожизненным тюремным заключением. Штайна перевели в тюрьму в Вандсбеке.

Между двадцать четвертым июля и третьим августа сорок третьего года интенсивность бомбардировок союзной авиации достигла апогея. От половины Гамбурга остались одни руины, бомба попала и в здание издательства на Любекерштрассе, и оно сгорело почти дотла. В сорок шестом году Хубертус Штайн получил от англичан лицензию на продолжение выпуска газеты. Несколько лет он вместе с верными сотрудниками печатал ее на ротационных машинах, которые так вибрировали, что грозили разрушить до основания и без того обветшалое здание, восстановленное с горем пополам и то не до конца В пятьдесят четвертом здание все-таки было приведено в божеский вид — по старым, конца прошлого века, чертежам. Кабинет Штайна находился на верхнем этаже. Стены его были обшиты красным деревом, мебель и светильники подбирали стильные, солидные, все во вкусе «добрых старых времен». Но появилось и новшество: доска под стеклом, висевшая за спиной издателя. Большими прописными буквами, золотом на черном фоне, были запечатлены «Четыре свободы», провозглашенные президентом Франклином Делано Рузвельтом шестого января сорок первого года перед конгрессом Соединенных Штатов.