Читаем без скачивания Лихие гости - Михаил Щукин

Гром, удивленно фыркнув, стронулся с места, потянул санки дальше по дороге и не остановился, когда услышал долгий и сладкий стон, смешанный со счастливым и задыхающимся смехом…

После этой памятной ночи Захар Евграфович объявил Ксении, что он любит Луизу и жить будет с ней как с женой. Ксения новости не удивилась и только сказала:

– Смотри, Захарушка, тебе виднее…

А на следующий день после этого разговора с Ксенией состоялся другой разговор – с Агаповым.

Старик не распевал своей бесконечной песни про ухаря купца, не катался на коляске вдоль длинного стола, не щелкал на счетах и не писал бумаг – сидел в углу, нахохлившись, как древний седой сыч, и молчал.

Захар Евграфович, донельзя удивленный его поведением, с расспросами не торопился, ютился на единственном в каморке стуле и ждал, когда Агапов заговорит. Понимал: серьезная причина имеется, если Агапов рот закрыл.

Долго они так сидели, друг против друга.

Первым не выдержал Захар Евграфович:

– Ну, я пойду…

– Погоди, – Агапов поднял сивую голову, – я говорить буду, а ты слушай. Не по чину так с хозяином разговаривать – не обессудь. А говорить надо. Неведомо мне, Захар Евграфович, с каких пор я у тебя из доверия вышел и по какой причине…

– Это тебе ветром, старый, такие мысли надуло?

– Я же сказал – погоди, не перебивай. Ветерок по чердаку у меня еще не гуляет. Скажи прямо, если доверять перестал. Я тогда подпояшусь и съеду отсюда с чистой совестью, а так – ни богу свечка, ни черту кочерга, болтаюсь, как дерьмо в проруби.

Захар Евграфович удивленно поднял брови, но перебивать старика не стал.

– И нечего глаза закатывать, не красна девка, – продолжал дребезжащим голоском Агапов. – Ты куда беглого с Данилой отправил? Постоялый двор ставить? Да там, на этой гриве, постоялый двор нужен, как баня покойнику. Я сам додумался. Не сказал мне, что решил к Цезарю подобраться. Выходит, нет доверия старому мерину. Понимаю, дело хозяйское – сказывать или не сказывать. Да только я так не приучен, меня еще Евграф Кононович избаловал – никаких секретов не таил. И вот мой сказ, Захар Евграфович: отпускай меня с миром.

Захар Евграфович даже со стула вскочил, закричал:

– Да ты рехнулся, старый! О чем я тебе рассказывать должен, если сам еще не решил! Да, имею такой замысел – к Цезарю подобраться. Да только чего говорить, если не решил!

– Все ты решил, Захар Евграфович. Кричишь одно, а в глазах, вижу совсем другое… Глаза-то, они всегда правду скажут.

И смолк, осекся Захар Евграфович, потому что Агапов был кругом прав. Не доверил он ему своей тайны, про которую знали трое – он сам, Данила и Егорка. Почему не доверил? Да потому, что боялся он, сидел в нем все это время, да и сейчас еще не прошел, неясный страх, точил, словно невидимый червячок, и казалось, что избавиться от этого страха можно лишь в том случае, если замысел его будет известен только Даниле и Егорке, которым и придется его исполнять.

Вот об этом страхе он и поведал рассерженному Агапову, надеясь, что старик поймет его и простит. Агапов сопел, теребил бороденку и в конце концов пошел на мировую:

– Ладно, Захар Евграфович, как говорится, плюнем и разотрем. Забудем. Только я еще не все сказал. Пока ты любовь свою день и ночь тетешкаешь, здесь новости всякие приспели, вот я про них и доложить хотел.

Новости оказались неожиданными. Несколько недель назад в ночлежке у Дубовых появился новый постоялец – хромой, тщедушный мужичок, назвавшийся именем Савелий. Говорил, что он по старательскому промыслу. По осени, когда выходил с прииска, его в одной из таежных деревень, где он загулял, обчистили подчистую и едва не отправили на тот свет, но Бог миловал. Скитался всю зиму где придется, пока не добрался до Белоярска и не появился в ночлежке у Дубовых. На жизнь и на расплату за постой стал зарабатывать шитьем и сапожным ремеслом, умудряясь даже самую последнюю рвань, которая в руках расползается, приводить почти в приличный вид. Народец к нему валил валом. Савелий, чтобы выполнить все заказы, трудился даже по ночам, запалив в своем уголке два свечных огарка. Человек он оказался приветливый, разговорчивый и любил покалякать со своими заказчиками о разных разностях. И между делом рассказывал иным постояльцам ночлежки о том, что слышал он, будто бы за Кедровым кряжем живут вольные люди – сами себе хозяева. Сытно живут, в довольстве, и нет над ними никаких служивых чинов. Намекал осторожно, что по весне, когда сойдет снег и потеплеет, собирается он туда отправиться. Кто-то эти туманные намеки пропускал мимо ушей, а у кого-то вспыхивали глаза. Начинались расспросы, но Савелий ловко от них уходил и, опять же туманно, намекал, что ближе к весне, если интерес останется, он, может быть, что-то и скажет…

Не успел сказать. Нагрянули в ночлежку городовые, взяли Савелия под белы ручки, перевернули – только что на зуб не пробовали – нехитрое его хозяйство и отвели в участок.

– Узнать бы надо – о чем этого Савелия спрашивать станут, – закончил свой рассказ Агапов. – Наведался бы ты, Захар Евграфович, в гости к Окорокову. Да и в Успенку пора съездить – как там строительство идет? Знаю-понимаю, дело молодое, сладкое, да только в теплой постельке всю жизнь не проваляешься, иногда и вылезать из нее требуется…

В последних словах Агапова уловил Захар Евграфович стариковское недовольство, но ничего не сказал, проглотил молча. Только головой кивнул, выходя из каморки.

– Вот так, мой миленький, – задребезжал довольным и веселым голоском Агапов, когда за ним закрылась дверь, – большой мужик вырос, а учить требуется.

Сказав это, еще больше развеселился и завел свою бесконечную песню про ухаря купца.

4

Выискивать причину, чтобы нанести визит Окорокову, не пришлось. Исправник сам приехал к Луканину. В полной форме, при шашке, он тяжело выбрался из саней, и мордатый сторож в будке вскочил с насиженного теплого места и вытянулся в струнку, словно бывалый солдат. Окороков скользнул по нему насмешливым взглядом и махнул большой ручищей в меховой перчатке: вольно! Но сторож, вытаращив глаза, продолжал тянуться до тех пор, пока исправник не поднялся на крыльцо.

Захар Евграфович, когда ему доложили, быстро сбежал вниз, сам принял от Окорокова шинель, портупею, шашку и повел гостя наверх, приказав подать чай в кабинет.

Окороков, как всегда, был благодушен, широко улыбался и с большим удовольствием пил чай вприкуску с клюквенным вареньем и свежими булочками. Говорили о пустяках. Но Захар Евграфович был начеку: помнил, как неожиданно и врасплох задан был вопрос о Цезаре. Он и сейчас ожидал подобного вопроса. Ведь не мог приехать к нему исправник ради пустого разговора о погоде да о том, что Нина Дмитриевна простыла и слегка прихворала.