Читаем без скачивания Кровавый приговор - Маурицио де Джованни

57

Пицца, купленная с тележки, проезжавшей по площади Муниципалитета, напомнила комиссару Ричарди о Иодиче и его мечте. Кроме слойки и кофе, у комиссара была и эта вторая разновидность его одиноких завтраков. Пиццу он ел быстро, думая при этом о чем-нибудь. О работе, о Гарцо, о расследовании, которое вел. Или об Энрике.

Но в этот раз, глядя на ловкие движения уличного повара, комиссар пытался представить себе, что думал и говорил будущий самоубийца, когда еще не попал в плен к своей мечте и бродил по улицам беспечный и счастливый. Доктор был прав: конкретный момент, когда человек предопределяет свою смерть, действительно существует.

Но этого момента всегда можно избежать. Судьба ничего не определяет заранее и не действует. Судьбы нет.

Раскаленный кусок пиццы соскользнул в его требующий еды желудок, и тот перестал глухо ворчать. Пицца была вкусная. Бедный Иодиче, бедные его дети, бедная жена! И бедная мать, которая верит в судьбу — если судить по поговорке, которую она произнесла, уходя, и которая открыла новые пути для следствия.

Он немного прошелся по улице Толедо. Здесь было ясно видно, что у нее два лица. Одно лицо — большие старинные особняки с высокими окнами, рядами балконов и суровыми, без украшений подъездами, которые охраняли привратники в ливреях. Знаменитые имена и гербы. В тени этих стен прошли год за годом многие века истории. Делла Порта, Зеваллос-Стильяно, Кавальканти, Капече Галеота — громкие имена. Суровые величественные здания. Это красивая гостиная Неаполя, а сзади нее кварталы — муравейник из безымянных переулков, где бурлят страсти и совершается столько преступлений. Режим Муссолини хочет уничтожить их, благоустроив переулки, как будто новая площадь и несколько фасадов могут изменить души.

Из школы выходили дети; чиновники и несколько рабочих возвращались домой. Магазины почти все были закрыты: близился к концу обеденный перерыв. Воздух был полон весны.

Ричарди улавливал резкий, неприятный запах любви. Кализе работала с деньгами и чувствами — двумя корнями всех преступлений. Но он чувствовал, что на этот раз убийцей была любовь.

Он пошел мимо безлюдных в это время новостроек. Тяжелые белые блоки новых домов, шаткие леса из непрочных досок. Здесь его ждали уже побледневшие тени двух рабочих, которые погибли от несчастного случая несколько месяцев назад. Погруженный в свои мысли Ричарди краем глаза заметил, что рядом с ними появился еще один призрак, говоривший: «Ракеле, моя Ракеле, я иду к тебе, меня толкнули к тебе». Комиссар вздохнул и постарался не запоминать эту фразу: все равно придется слышать ее еще много раз. Кто эта Ракеле? Жена, сестра? А как погиб этот бедняга, которому было нужно, чтобы его кто-нибудь сопровождал? Упал он или сам бросился вниз? Кто знает. И разве теперь это важно?

Еще несколько метров пути — и Ричарди увидел, что ему навстречу идет пара. Мужчина опирался на два костыля, на левом колене была повязка. Комиссар узнал Ридольфи, несчастного вдовца, чья жена сожгла себя заживо, и постоянного клиента Кализе. Ридольфи оживленно разговаривал о чем-то с ничем не примечательной женщиной, видимо, своей ровесницей. Та шла, опустив голову в шляпке с вуалью.

Прежде чем учитель встретился взглядом с Ричарди, тот успел услышать:

— Говорю тебе, там я тоже искал. Кто ее знает, куда она их спрятала, проклятая. Чтоб он горела в аду, как горела, когда умирала!

Голос Ридольфи дрожал от гнева. Как только учитель увидел Ричарди, его лицо стало таким, как обычно, — превратилось в печальную маску горя, вызывавшую сочувствие. Смешным неуклюжим движением он остановился, опираясь на один костыль, и в этом неустойчивом положении снял с головы шляпу.

Комиссар не ответил на его приветствие — точнее, ответил только ничего не выражавшим взглядом — и подумал, что костыль тоже может быть хорошим орудием преступления. А человек, который с перевязанной ногой может гулять по улице Толедо, вполне способен дойти и до квартиры в квартале Санита.

Но каким бы подлым лицемером ни был учитель Ридольфи, он тоже должен был иметь мотив, чтобы совершить преступление.

Ричарди повернулся и пошел обратно тем же путем, которым пришел: время поджимало, а у него было еще много дел.

Перед дверью кабинета его ждал Майоне.

— Добрый вечер, комиссар! Вы пообедали? Как всегда, ели пиццу, верно? Ваше счастье, что у вас железный желудок. А я, если съедаю жареную пиццу, должен сразу же бежать к доктору Модо за лекарством. Так вот, я узнал это имя. Странный этот город. Сделаешь доброе дело, к примеру, скажем, поймаешь преступника — никто про это не узнает. А наставишь рога мужу, и чуть ли не сразу про это начинают кричать продавцы газет на улицах. В общем, этого человека зовут Аттилио Ромор, и, кажется, он красавец. Он играет в комедии этого знаменитого автора — не помню, как его зовут… Ладно, вы это узнаете на месте, в театре «Фиорентини». Спектакль начинается в восемь. Мы легко можем попасть на него, если вы хотите. И попадем как раз вовремя: мне сказали, что завтра последнее представление, а потом они уезжают в Рим.

Ричарди задумался.

— Последнее представление. Завтра. Поступим вот как: встретимся в восемь часов в этом театре. А теперь пойдем каждый к себе домой и немного отдохнем: вечером мы вернемся поздно.

Но Майоне не пошел домой. Ему надо было отправиться по другому адресу, и сейчас же. Он должен был раз и навсегда сбросить тяжесть с души.

В его простой и сильной душе не было места беспорядку. Всю свою жизнь он открыто шел навстречу однозначным и прямолинейным чувствам и ощущениям и не умел ходить по извилистому пути сомнения, где надо изворачиваться и хитрить.

Сразу после захода солнца он был в Инжирном переулке. Филомена удивилась, увидев его, но не смогла скрыть улыбку счастья. Она быстро прикрыла платком шрам на лице, с которого уже была снята повязка.

— Рафаэле! Какая приятная неожиданность! Я не ждала вас так рано и только собиралась приготовить что-нибудь поесть.

Майоне остановил ее жестом и сказал:

— Нет, Филомена, не утруждайте себя ради меня. Если вы разрешите, я хотел бы поговорить с вами несколько минут. Это возможно?

По прекрасному лицу Филомены скользнула тень тревоги: у Майоне было новое, незнакомое ей выражение лица — мрачное и решительное. Он как будто страдал от приглушенной боли или мучительной мысли.

В комнате на первом этаже, как всегда, был полумрак. Там сидела за столом Ритучча и лущила горох. Майоне заметил спокойное и отстраненное выражение ее лица. Маленькая двенадцатилетняя старушка.

Филомена попросила ее оставить их вдвоем; та быстро кивнула ей на прощание и ушла.

— Хорошая девочка, но несчастливая. Она много страдала — сначала потеряла мать, потом отца. И вот мы с Гаэтано решили взять ее к себе, по крайней мере до тех пор, пока не дадут знать о себе родные матери. Пока что никто не появлялся. Сделать вам чашечку кофейного напитка? Это займет всего две минуты.

Майоне сел, положил фуражку перед собой на стол и ответил:

— Филомена, вы не слушаетесь меня. Ничего не надо. Сядьте вот сюда на минуту: я должен с вами поговорить.

Она села, вытирая руки о фартук. В ее глубоких черных глазах светился огонек тревожного ожидания. Усевшись, она скинула платок с головы. Майоне улыбнулся ей:

— Этот дом и вы за последние дни стали для меня очень важны. Оттого что я знаю: на свете есть вы и дорога, по которой можно прийти сюда, мне снова хочется дожить до конца дня. Вы стали для меня дорогим и добрым другом, я горжусь тем, что вы улыбаетесь мне. Но, Филоме, я полицейский. Тут дело не в форме, она только оболочка. Я полицейский в душе: я не могу жить с мыслью о том, что не раскрыл одно из своих дел, и с мыслью, что вы в опасности. Тот, кто совершил это… преступление, — он указал неопределенным жестом на ее лицо, — может вернуться сюда с худшими намерениями.

Филомена слегка качнула головой и улыбнулась.

— Рафаэле, вы для меня — новое в моей жизни. Вы смотрите на меня как на человека. Я открыла лицо и показала рану, а вы даже не посмотрели на нее. Никто больше не смотрит на меня так, как раньше, даже мой сын. А вы смотрите мне в глаза и не отводите взгляд. Вы сказали, что мы друзья. Тогда давайте сделаем вид, что познакомились не при тех обстоятельствах, а при других.

Теперь настала очередь Майоне покачать головой:

— Нет, Филомена. Между друзьями — людьми, которые научились желать друг другу добра, — не может быть ничего недосказанного. Я должен знать правду, Филоме. Если между нами будет эта тень, то невозможна никакая дружба.

Глаза Филомены стали влажными от слез: она прочла во взгляде Майоне твердую решимость, которой еще никогда у него не видела.

За стенами дома, в переулке дети играли со свертком из тряпок, заменявшим мяч. Какая-то женщина позвала сына ужинать. На огне закипала еда в кастрюле.