Читаем без скачивания Что будет, то и будет - Песах Амнуэль

— Пожалуй, я не пойду на сегодняшнее заседание, — сказал раввин Баркан из Рош-Пины раввину Сергию, приехавшему на конгресс из далекого Хабаровска. — Опять будут рассуждать о том, что случилось бы, если… А я не любитель таких игр. Кстати, у вас в Хабаровске есть протестантская синагога?

— Есть, — поглаживая бороду, ответствовал рав Сергий, — а также две католических. А на заседание, уважаемый ребе, я бы тебе порекомендовал пойти. Будет докладывать этот американец по фамилии Барбинель.

— Нет, — отказался рав Баркан. — Лжемессии меня не интересуют.

Потом все отправились помолиться в Большую женевскую синагогу, самую красивую в Европе. Некоторые, правда, считали, что Парижская синагога не только больше, но и величественнее, особенно впечатляли гигантские семисвечники, видимые с противоположного конца города. Но раввин Баркан считал этот гигантизм излишеством, он любил свою синагогу в маленькой Рош-Пине, уютную и такую близкую к Творцу. Синагоги Европы его подавляли, а американские, построенные в модерновом стиле, наводили уныние.

Помолившись, рав Баркан вернулся в номер и включил телевизор. Слушать Барбинеля он не желал из принципа.

В «Новостях» из Москвы показывали Главного раввина России Ивана Володыкина. Батюшка в очередной раз обращался к народу, разъясняя ему детали последнего Указа президента Ельцина.

— Творец, — говорил батюшка, — дал нам шестьсот тринадцать заповедей не для того, чтобы мы позволяли себе нарушать их. Ибо страшен будет гнев Всевышнего. Телевидение есть высший дар Создателя, окно в Его мир, и потому славен должен быть президент, постановивший не передавать телевидение в частные руки. Творец один, и голос у него один.

Рав Баркан согласно кивнул, хотя его согласие совершенно не интересовало рава Ивана, и переключился на Каир, где вчера должен был пройти большой молебен в синагоге «Свет истины». Да, это было зрелище! Не меньше полумиллиона верующих собрались в огромном зале синагоги — самой большой на африканском континенте. Свод поддерживали сто десять колонн, но все равно казалось, что крыша висит в невесомости, вознесенная ввысь молитвами и верой в Творца. Большой молебен был посвящен умиротворению племен Мозамбика и Руанды — наконец-то эти язычники доросли до понимания Его величия и единственности, приняли Его и поверили, и теперь нужно было голосованием всей африканской общины решить вопрос гиюра — обрезание предстояло сделать ста сорока пяти миллионам взрослых мужчин, во всем мире сейчас не нашлось бы нужного числа дипломированных специалистов по обрезанию.

«Тоже мне проблема, — подумал рав Баркан, — через несколько лет предстоит принимать в лоно иудаизма миллиард китайцев, и что тогда? Нужно издать галактическое постановление о разрешении самообслуживания. Пусть каждый мужчина обрежет себя сам, Творец вовсе не против этого, достаточно вспомнить бердичевского ребе Просвирняка, который еще триста лет назад обрезал всех запорожских казаков…»

Рав Баркан переключил канал на Иерусалим и начал смотреть заседание кнессета, посвященное извечной проблеме: нужно ли проводить границу Израиля по горам Кавказа, как этого хотят грузинские, армянские и азербайджанские евреи, или продвинуть ее на север, поскольку этого настоятельно требуют все русские евреи Поволжья.

Между тем, в зале заседаний Дворца Наций две с половиной тысячи раввинов слушали доклад невзрачного человека по имени Кристофер Барбинель, место которому было, по мнению многих, в сумасшедшем доме, а не на кафедре Всемирного конгресса.

— Если бы этого проповедника казнили, как постановил Синедрион, говорил Барбинель, — то мы сейчас жили бы в ином мире.

Это была известная идея-фикс, американский исследователь излагал свою теорию всякий раз, когда ему давали слово.

— Звали его Иисус, родом он был из Нацерета, — продолжал Барбинель, и на большом экране появилось изображение человека в хитоне, с короткой козлиной бородкой, человек висел на кресте и смотрел перед собой мутным взглядом мученика. — Вот Иисус, такой, каким его можно себе представить в момент казни. Видите ли, господа раввины, его ученики утверждали, что он взял на себя все грехи мира и спас человечество от гнева Божьего. Если бы Иисуса казнили, это было бы реальным доказательством его мученичества. Учение этого человека распространилось бы на все континенты, потеснило бы иудаизм, вступило бы с ним в непримиримую конфронтацию, следствием чего стали бы страдания многих евреев… Наше счастье, что римский прокуратор Понтий Пилат имел смелость отменить решение Синедриона, даровать Иисусу жизнь и, более того, отправить этого проповедника под конвоем в Египет, а оттуда в Эфиопию, где он и дожил до глубокой старости, рассказывая черным племенам о своих принципах.

Терпение раввинов имело пределы, и кто-то в первых рядах подал голос:

— Уважаемый Барбинель, я не понимаю, почему ты придаешь такой большое значение этой ничтожной личности. Ну, жил некий Иисус среди диких африканских племен. Мало ли в те времена было лжемессий? Достаточно прочитать труды великого Рамбама, и каждому станет ясно, что все предопределено, и всякие рассуждения о том, «что было бы, если», противоречат и воле Творца!

Барбинель щелкнул переключателем, и на экране появился очередной слайд. Это было изображение огромной круглой площади, обрамленной сотней колонн, за которыми возвышалось покрытое куполом здание с множеством аляповатых и совершенно излишних украшений.

— Это, — сказал Барбинель, — компьютерная реконструкция храма, который мог бы быть возведен в центре Рима в честь одного из сподвижников Иисуса по имени Петр. Храм этот стоял бы на том месте, где сейчас возвышается Большая итальянская синагога.

Дружный хохот раввинов был ответом. Да, тут Барбинель переборщил. Петр, надо же. Петр, а точнее — Петр Степанович Бурденко, как все знали, еще в 4793 году попытался навязать России свою интерпретацию заповедей Моше. Ему даже удалось совратить жителей небольшой деревни под Воронежем и повести обманутых людей в Санкт-Петербург. Но уже в Туле Петр Бурденко был бит и выставлен на городской площади в виде голом и неприличном. Конечно, городские раввины были против подобной экзекуции, но разве русского еврея остановишь, если он возмущен до глубины души? Бедняга Петр бегал потом от дома к дому и просил хотя бы завалящую рубаху, но каждый порядочный иудей смеялся и бросал в богоотступника гнилым огурцом. Петр бежал в леса, а имя его стало нарицательным. И если уж Барбинелю приспичило рассказывать уважаемому собранию о своих бредовых фантазиях, то тактической ошибкой было использовать имя Петра Бурденко — да это смех и грех, господа!