Читаем без скачивания Записки - Екатерина Сушкова

Я очень радуюсь заранее удовольствию видеть мою милую Сашеньку[148], я воспользуюсь ее обществом, насколько это будет для меня возможным. Неблагодарная! конечно, она меня забыла, — она не ответила на мои письма; а я, не получая от нее известий, обращалась к лицам, прибывшим из Москвы: я заставляла всех говорить о ней, и за три года, что я ее не видала, я встретила только одно лицо, которое мне сказало, что Сашенька говорила обо мне — взаимность не мой удел!

27-е мая 1833. Москва.

Мы приехали в эту среду, — путешествие было спокойное. Мы нашли родных в хорошем настроении и потерявшими головы от блестящей свадьбы Додо[149] — они не преминули мне сказать, каждый по очереди — «Ты была бы давно замужем и богата, если бы ты не совершила безумства». — «И я не была бы счастлива», — был мой единственный ответ.

А счастлива ли я? Буду ли я когда — нибудь счастлива!..

В четверг утром граф [А. Ф. Ростопчин] явился представиться или скорее быть представленным. Не следует быть поспешной в произнесении первого суждения, — я хочу, однако, знать, изменится ли со временем то суждение, которое я себе составила о моем новом кузене, чего я очень желаю. Он держит себя пренебрежительно, даже презрительно, глупая улыбка не сходит с его губ, его замечания очень часто бывают неуместны, он упрям и, однако, пуст и легкомыслен, он скуп и часто расточителен до сумасшествия, — я приведу тому несколько примеров: ему прислали из Петербурга для его невесты серьги, стоившие 10 000, но так как они ей не понравились, он их разломал на куски; потом, по его распоряжению, ему купили четверку лошадей за 12 000, он их нашел недостаточно хорошими и в припадке раздражения отдал слугам. Но докончим его портрет: у него много самолюбия и он считает себя остроумнее всех на свете, вместе взятых, — впрочем, он богат и может обойтись без этого[150].

По всем внешним признакам моя кузина будет им командовать, тем более, что она играет теперь роль покорной и страстной.

В четверг вечером мы отправились к Пашковым[151] укладывать и, как говорится, любоваться приданым новобрачной. Я уложила одно платье в сундук, — но не нашла чем бы любоваться: все платья слишком пестры, шляпы перегружены, чепчики безвкусны, и все по старой и нелепой моде москвичей. Подарки жениха великолепны.

Как эта церемония напоминает похороны, — не оказывается ли она ими в большинстве случаев? Хоронят не девушку, но ее счастье, ее радость, ее невинность. Я плакала, очень плакала.

Кузина была очень мила со мной. Граф не мог присутствовать при укладке и, после его отъезда, она занималась только мною. Я действительно ее люблю, — она внушает мне жалость; я настолько плохо уверена в ее счастья: она так легкомысленна — накануне того дня, когда она отдала свою жизнь другому, она только и говорила о князе Голицыне. Я, конечно, остерегалась сообщить ей о нем, — и без того ее непостоянство едва лишь удерживает ее на краю пропасти.

Днем я напишу все, что я могла узнать из ее истории с князем.

В пятницу, в день свадьбы, мы отправились спозаранку, чтоб одеться — она была спокойна, весела, занята своим туалетом, ворчала на парикмахера, как будто дело шло только о том, чтобы собираться на бал, — боже мой! а дело шло о счастьи целой жизни! Я была более взволнована, более сосредоточена, чем она. Мне было даже стыдно, что я так плакала, но дело в том, что мне было грустно с утра.

Дядя[152] был очень растроган, благословляя ее, он очень плакал и, когда мы все отправились, он оставался некоторое время, не будучи в состоянии собрать свои мысли, и на несколько мгновений совершенно потеряв сознание действительности. А я, бедная сирота! Если моя судьба когда-нибудь переменится, никто не примет во мне такого живого участия.

После церемонии[153] мы отправились в дом графа, — все в нем богато и великолепно. Его мать, женщина странная и самая заурядная на вид, приняла нас сердечно[154]. Додо была болтлива по своему обыкновению, — я не могла на нее надивиться.

M-lle Александрин П[ашкова][155] залилась слезами от досады, вступая, так сказать, во дворец, который должна была занимать ее отвергнутая племянница.

Мы уехали тотчас после ужина, а сегодня утром молодожены были у нас, — Додо очень красивая и очень веселая, он также немного более оживленный.

Полагают, что я должна непременно в этом году выйти замуж, так как, когда я вошла в церковь, то меня приняли за новобрачную и певчие грянули хором «Гряди, гряди во храм»[156]. Какое суеверие! Смерть — вот мое будущее! Я лелею эту мысль, как нежный цветок. Чудная мечта! О, если бы увидеть тебя скоро осуществленной!

29-е [мая].

Вчера я была на, что называется в Москве, блестящем бале, но что было бы только бесцветным вечером в Петербурге. Мне казалось таким нелепым видеть беззубых маменек 50-ти лет, изысканно одетых и вдобавок с короткими рукавами, — какая большая разница между туалетом и манерами этих дам и петербургскими. Барышни более, чем оживленны и разговорчивы с молодыми людьми, они фамильярны, они — их подруги. Ко мне они отнеслись очень хорошо и вообще они очень скоры на знакомства. Я еще не знаю по глупости или из любопытства, или даже по сердечной доброте они так благожелательны к чужой.

Они кажутся очень дружными между собой; с тех пор как я здесь, я еще не слышала ни у одной из этих красавиц обращения вы, всегда ты, что придает их манере выражаться резкий и дерзкий тон. Слова Madame, Mademoiselle, Monsieur, также изгнаны из их словаря; здесь довольствуются тем, что называют по имени, по фамилии или прозвищем — не могу сказать, до какой степени это режет мне уши, привыкшие к вежливости и хорошим манерам петербургского общества.

Их разговор оживлен лишь воспоминаниями:

— Дорогая! — говорит одна, — помнишь ли ты тот вечер, когда один гвардейский офицер, который был в отпуске, танцовал только со мной, — где то он теперь!

— Ах нет, дорогая, как ты хочешь, чтобы я его помнила, когда такой то кирасир меня занимал исключительно, что-то он делает теперь!

Вот припев всех этих дам. И каждый кавалер, который лишь на короткий срок появился в Москве и который открыл рот, только чтобы произнести «здравствуйте» и «прощайте», может быть уверен, что он оставил по себе воспоминания и пищу для ума и сердца этих сиятельных затворниц по крайней мере на десять лет.

Вдобавок они так откровенны, что я, которая приехала лишь накануне, я уже в курсе всех их маленьких секретов.