Читаем без скачивания Книга и братство - Айрис Мердок

Дункан пожал руку Тамар в Ночь Гая Фокса из чувства благодарности и желания успокоить ее относительно разбитого чайника. Прикосновение ее теплой ладони к его холодной руке (она тоже была без перчаток, но держала руки в карманах) неожиданно взволновало его и напомнило о том, как они сидели на диване и смотрели друг на друга после катастрофы с чайником. Он написал ей, пригласив прийти снова, поскольку решился спросить, виделась ли она с Джин. А еще потому, что она была безобидной и он мог выносить ее сочувствие, и потому, что это было стимулом навести порядок в квартире. После получения письма от адвоката он забыл о Тамар и вспомнил о ней только перед самым ее приходом.

Тамар, еще не отойдя от внезапного воспоминания о сне, пыталась сосредоточиться на том, что прочитала в письме.

— Вы думаете, она действительно имеет в виду это, что это произойдет? Возможно…

— Да, — ответил Дункан, — будет развод. Тамар, я не владею собой, не владею, я опасен, не мучай меня.

— Если б вы только знали, как я хочу помочь вам, я бы сделала все, что угодно, если б только могла, чтобы у вас все было хорошо…

— Тебе не под силу. Чтобы все было хорошо, надо чтобы Джин вернулась, как она возвращалась однажды, а этого не случится никогда, никогда, никогда… это конец.

— Не конец, вы будете жить дальше, люди любят вас…

— Это фикция, — сказал Дункан, отхлебывая еще виски. Тамар пригубила свой второй бокал шерри. — Мне многое теперь открылось в этом беспощадном свете. Сомневаюсь, что Джин вообще любила меня по-настоящему. Несомненно одно, никого теперь нет рядом. О, конечно, масса людей проявляет любопытство, некоторые — сочувствие, но никто не любит меня. Не издевайся надо мной, повторяя подобные избитые фразы.

— Не говорите так, это неправда! Человеческая любовь, пусть она и не поможет вам, но она есть. Вы говорите, что их нет рядом с вами. Хорошо, но я-то здесь, я рядом и я люблю вас!

— Не надо, Тамар, пожалуйста…

— Я люблю вас!

Произнося эти слова, Тамар повернулась к нему, протянула руки и, обняв его толстую бычью шею, сомкнула под густой прохладной темной гривой волос. Застигнутый врасплох, Дункан обнял ее за плечи, Тамар встала на колени, потянулась к нему и неожиданно для себя оказалась у него на коленях, по-прежнему обнимая за шею. Они замерли, тяжело дыша. Тамар не меняла своего неудобного положения, уткнувшись головой в грубый твид воротника его пиджака. Затем что-то в этой их позе шокировало обоих, может, подспудное ощущение ее как ребенка и его как отца; она отскочила назад, как испуганный зверек, и забилась в дальний угол дивана, глядя оттуда на Дункана: щеки пылают, одна рука прижата к бешено бьющемуся сердцу. Потом сказала:

— Простите, пожалуйста. Просто я почувствовала… я люблю вас, и другие тоже, это и хотела сказать.

— Тамар, иди сюда, сядь ближе, — позвал Дункан, снимая очки.

Повелительная нотка, прозвучавшая в его голосе, была чем-то новым для нее, и Тамар почувствовала эту новизну и поняла ее смысл, хотя лишь поздней задумалась над с виду обычной последовательностью их движений, умышленных, как в странной игре. Она приподнялась на коленях, передвинулась к нему и села рядом, подобрав под себя ноги, как прежде, и положив руку на тонкую щиколотку. Повернула голову к его плечу, другую руку пропустила у него за спиной и уперлась в диван. Он обнял ее, нежно усадил поудобней, взяв в свою ее неловко вытянутую руку и поддерживая Тамар в этой позе: поджавшую ноги, лицом касающуюся его волос и горячей шеи. Мгновение они сидели так, чувствуя, как колотятся в унисон их сердца. Потом, закрыв глаза, они нашли губы друг друга и дважды осторожно поцеловались. Дункан отодвинул ее к дальнему валику дивана, сам поднял ноги на диван, так что они, снова неудобно, теперь полулежали лицом друг к другу.

— Я люблю вас, Дункан, — сказала Тамар. — Люблю. Простите. И не сердитесь на меня.

— Я не сержусь, о чем ты говоришь! Ах, Тамар, если б ты знала, какой невыносимый ад — моя жизнь сейчас.

— Я очень хочу помочь вам, но не могу, знаю, что не могу, и не нужно мне было приходить, но я хотела сказать, что люблю вас. Не мучайтесь так…

— Скинь это, дай обнять тебя по-настоящему.

Тамар выскользнула из своего толстого кардигана, который упал на пол, руки Дункана обхватили ее, пуговицы его пиджака врезались ей в грудь. Через секунду он тоже освободился от пиджака и прижал ее к пухлой груди, рвущейся из рубашки, а другой рукой стал расстегивать пуговки на ее закрытой блузке. От тела Дункана шел такой жар, что чуть не обжигал Тамар. Ее любовь и жалость к нему слились в ошеломительную физическую радость покорности его крепким объятиям, слегка шершавым щекам, царапающим лицо, его большой горячей ладони, лежащей на ее горле.

Вскоре Дункан сел и поднял ее:

— Это нелепо, на диване нам тесно, ты не против, если мы перейдем на кровать? Просто хочу полежать с тобой, насладиться покоем.

Не дожидаясь согласия, он встал, и она, не расцепляя рук, повисла у него на шее; он нагнулся и подхватил ее на руки. Ни один мужчина еще не носил Тамар на руках. «Какая ты легкая, просто невесомая», — сказал он. Отнес в комнату для гостей, в которой жил с тех пор, как ушла Джин, и опустил на кровать. Распустил шнурки ее туфель и снял их, на миг задержав ее теплые ножки в ладонях, потом разулся сам и расстегнул рубашку. Лег рядом с ней и занялся остальными пуговками на ее блузке. Тамар лежала на спине. Он положил свою лохматую голову промеж ее грудей. Проговорил, обдав ее влажным дыханием:

— Прости меня.

— Я люблю вас, — отозвалась она. — Люблю бесповоротно. С тех самых пор… с разбитого чайника…

Она собиралась сказать «с бала», подумав, что уже тогда готова была отдать Дункану весь тот нерастраченный запас любви, ожидавший кого-нибудь, кто его примет. Но, не желая напоминать ему о бале, сказала:

— С тех самых пор и навсегда.

Дункан, целуя ее грудь, пробормотал, касаясь влажными губами ее гладкой кожи:

— Старый добрый чайник. — Потом добавил: — Не против, если мы разденемся еще немножко?

Они быстро разделись еще немножко, но не до конца, отшвыривая снятое, и отчаянно прильнули друг к другу: жаркая плоть, ищущая жаркую плоть.

— Ты не сердишься на меня? Нет, знаю, не сердишься. Ты ангел. Единственная в мире, кто не воплощает собой зло, и тьму, и ад. Ты спасаешь меня, это чудо, просто не верится, ты возвращаешь меня к жизни, я снова живу и способен поверить, что не умру от горя, поверить, что вновь обретаю желание жить. Снова могу чувствовать любовь, благодарность, удивление. Ты меня понимаешь?

— Да, но это только сейчас, — ответила она. — То есть для нас это только на минуту. Я так рада, и мне так хорошо… я бы сделала для вас что угодно, что угодно, лишь бы вы могли жить и быть счастливы. Этот момент пройдет. Но вы должны жить дальше, и чувствовать, и знать, что не все ад и вы не умрете от горя.

Дункан помолчал. Потом сказал:

— Я люблю тебя, малышка, и благодарен тебе… не ожидал такого…

— Вы благодарны, и я счастлива и так рада. Это пройдет. Джин вернется, я знаю, она вернется. Этого я хочу для вас больше всего, поэтому и пришла, ради этого…

Дункан с силой стиснул ее руку. Потом поднес к лицу, поцеловал и прижал к своей щеке. Спустя мгновенье сказал:

— Ты не против? Повернись на секундочку, я выдерну из-под нас покрывало и одеяла. Хочу, чтобы ничего не мешало. Не беспокойся, я не способен иметь детей и, наверно, ни на что не способен с тобой, просто хочу крепко прижаться, слиться, ощутить тебя со всей полнотой. О, прости меня, Тамар, помоги мне, помоги, помоги!..

Джерард нашел попугая. Нашел в зоомагазине на Глостер-роуд. Он был очень похож на Жако, но, конечно же, не Жако. Джерард увидел его с улицы: проходил мимо, а попугай сидел в клетке, выставленной в витрине. Они посмотрели друг на друга. Попугай прекрасно понял, что привлек внимание, и сперва смутился, потом изобразил неприступность, потом заважничал. Джерард не улыбнулся. Смотрел на попугая с нежной грустью, с благоговейным смирением, словно тот был неким маленьким божком, и в то же время будто желая сказать несчастному невинному страдальцу: «Мне жаль, мне ужасно жаль!» Даже негромко пробормотал вслух: «Прости!», имея, может, в виду, что ему жаль, что попугай был пленником, сидел в клетке в Лондоне, а не летал в высоких кронах дождевых лесов Центральной Африки, откуда доставляют серых попугаев.

День был очень холодный, и между Джерардом и попугаем летали редкие снежинки. Они опускались медленно, зримым воплощением тишины, словно в некоем ритуале отгораживая уединенное пространство, внутри которого Джерард и птица были одни. Мысли Джерарда и его чувства были как стены заглушенной камеры, не пропускавшие звуки проезжающих машин и шаги прохожих. Ему виделся отец, лежащий на смертном ложе, его восковое чужое лицо, высокий заострившийся нос и отвисший подбородок, его бедный мертвый отец-неудачник, чей образ отныне и навсегда был связан с призраком серого попугая. Действительно, вполне возможно, что Жако был жив, тогда как отец умер. Джерарду хотелось сказать это, казалось даже, он так или иначе говорит это попугаю в зоомагазине. Клетка висела довольно высоко, так что глаза попугая и Джерарда были на одном уровне. Больше никаких существ в витрине не было. Жалость и любовь, которые он испытывал к попугаю, нежная печаль вины были очень похожи на чувства, которые он испытывал, думая об отце, о том, что должен был сказать ему, и о привязанности, которую следовало выказать более открыто. Знают ли умершие, как сильно мы любили их, знали ли, потому что теперь они ничего не знают? Думая об этом, Джерард поймал себя на том, что инстинктивно тянет руки к клетке. Он узнал в этом жесте тень прежних своих движений, когда часто тянулся к клетке Жако, чтобы открыть дверцу, просунуть внутрь руку и смотреть, как птица взбирается на его пальцы, чувствовать прохладные цепкие коготки, потом вытянуть руку наружу с сидящей на ней такой легкой, почти невесомой птицей, и покачивать ее у груди, поглаживая мягкие перышки. При этом воспоминании на глазах Джерарда выступили слезы.