Читаем без скачивания Маятник Фуко - Умберто Эко

— А что это за тайна?

— Она — то, чего религии откровения не умели высказать. Тайна — в другом месте.

33

Видения бывают белые, синие, белые с ярко-алым. В конце концов они смешиваются и все становятся светлыми, цвета пламени белой свечи, вы увидите искры, почувствуете, как мурашки побегут по телу, все это означает начало увлечения, которое охватывает тех, кто осуществляет Деяние.

Наступил ожидаемый вечер. Как было и в Сальвадоре, Алье заехал за нами. Шатер, в котором проводилось радение, называемое «жира», был практически в центре, если существует понятие центра применительно к городу, который языками простирается на много километров во все стороны по долинам, а с одной стороны стелется вдоль моря таким образом, что при обзоре сверху, при вечернем освещении, напоминает шевелюру, пораженную темным лишаем.

— Как вы знаете, сегодня вы увидите умбанду. Там в радеющих вселяются не ориша, а огуны, то есть духи тех, кто умер. И еще они во власти Эшу, африканского Гермеса, вы его видели в Баии, и подруги Эшу, Помбы Жира. Эшу — это божество йоруба, демон, склонный к издевательствам, насмешкам, однако глумливое божество существовало и в мифофольклоре американских индейцев.

— А как называются призраки мертвых?

— «Прето вельо» и «кабокло». Претос вельос — «старые жрецы» — мудрецы, старейшины африканцев, руководившие народом во время депортации, легендарные знаменитости — Рей Конго, Пай Агостиньо… Они сделались символами в последний, сравнительно умягченный период рабовладельчества, когда негр переставал быть скотиной, а превращался уже скорее в дедушку — дядюшку — друга дома. Кабоклос — это, наоборот, привидения индейцев, целомудренные силы, чистота первородной природы. При камлании в умбанде африканские ориша остаются на втором плане, они теперь полностью ассимилировались с католическими святыми, а главную роль в этом культе играют кабокло и прето вельо. Именно они приводят людей в транс; медиум, так называемый «кавало», при танце внезапно ощущает, что в него вселился высший дух, и теряет контроль над собой. Потом он пляшет, покуда высший дух из него не выходит, после чего ему становится легко, прозрачно — он полностью очистился.

— Везет человеку, — сказала Ампаро.

— Действительно, везет, — откликнулся Алье. — Представьте себе, сподобиться непосредственного контакта с матерью землей. Ведь этой вере в свое время обрубили корни, выхватили ее, швырнули в огнедышащие горны городов, пережгли самую душу — но, как нас учит Шпенглер, меркантильный Запад в кризисную эпоху снова обращается за помощью к миру земли.

Между тем мы приехали. Капище выглядело обыкновенным цехом. Сюда тоже входили через жухлый садик, еще скромнее, чем тот, что в Баие, а перед дверью этого барака, который назывался «барракао», возвышалась статуэтка Эшу, окруженная корзинами подношений.

Перед самым входом Ампаро оттащила меня в сторонку.

— С ними мне все понятно. Ты слышал, как тот носорог, читавший лекцию, напирал на эпоху ариев? Ну, а этот говорит о закате Европы, Блют унд Боден, земля и кровь, — это нацизм чистой марки!

— Все не так просто, любовь моя, мы на обратном континенте.

— Спасибо за объяснение. Великое Братство Белых! Дошли уже до того, что едите вашего бога.

— Едят католики, милая, это совсем другой разговор.

— Тот же самый разговор, ты что, не слышал? Пифагор, и Данте, и Дева Мария, и масоны. Все они против нас. Наше дело умбанда и сидеть тихо.

— От вас дождешься тихо. Пойдем, уже начинается. Это тоже культура, надо ее понять.

— По мне только та хороша культура, чтобы повесили последнего попа на кишках последнего розенкрейцера.

Алье поманил нас от входа. Снаружи здание было очень тускло, но зато внутри полыхали невероятные яростные краски. Зала была квадратной, посередине была приготовлена площадка для пляски кавало с алтарем в глубине, вся обнесенная решетчатой оградой, и прямо около ограды возвышался помост для барабанов и атабаке. Ритуальное пространство было совершенно пусто, а с внешней стороны решетки топталась разношерстная толпа — верующие и любопытствующие, белые и черные, выделялись группки медиумов с их ассистентами, «камбонос», одетыми в белые ткани, кто босиком, кто в кедах. Алтарь поражал своим видом. Там были претос вельос, кабоклос с разноцветным оперением, святые, походившие на марципановые куклы, если бы не их пантагрюэльские размеры, Святой Георгий в своей сверкающей кирасе, в мантии, крашеной багряницей, Святые Козьма и Дамиан, Мадонна, пронзенная мечами, и Христос бесстыдно гиперреалистического стиля, с раскинутыми руками, как Спаситель с горы Корковадо, только очень раскрашенный. Не видно было ориша, но их присутствие ощущалось в выражениях лиц бывших в зале, в сладком духе сахарного тростника и заготовленной пищи, в едковатом запахе пота множества людей, растомленных духотою и возбужденных близящейся жирой.

Вышел «отец святого», сел возле алтаря и принял нескольких верующих и гостей, обдавая их густыми клубами дыма от своей сигары, благословляя их и угощая какой-то жидкостью, причем это все напоминало поспешный обряд евхаристии. Я опустился на колени вместе с моими спутниками и выпил: когда «камбоно» наливал жидкость из бутылки, я заметил, что это обычное «Дюбоне», но заставил себя пить его маленькими глотками и с благоговением, как если бы это был эликсир жизни. Со стороны сцены доносился глухой шум атабаке, и посвященные запели искупительный гимн Эшу и Помба Жире:

Сеу Транка Руас э Можуба!Э Можуба, э можуба!Сете энкрузильядас э можуба!Э Можуба, э можуба!Сеу марабоэ э можуба!Сеу Тирири, э можуба!Эшу Велудо, э можуба!А Помба Жира э можуба!

Начал распространяться тяжелый запах индейского ладана, поскольку «отец святого» взял кадило и начал кадить, произнося молитвы Ошале и Святой Деве.

Атабаке ускорили ритм, «кавалос» завоевали пространство перед алтарем и уже начали поддаваться магическому действию «понтос». Большинство из них были женщины, и Ампаро не преминула высказать ироничные замечания по поводу слабости своего пола («Мы более восприимчивы, не так ли?»).

Среди женщин было несколько европеек, Алье указал нам на блондинку, немецкого психолога, которая участвовала в обрядах уже многие годы. Она все испытала, но если человек не предрасположен и ему не отдано предпочтение, то это бесполезно: она никогда не впадала в транс. Она танцевала, и взгляд ее был устремлен в пространство, в то время как атабаке не давали передышки ее и нашим нервам, а терпкий дым ладана заполнял зал, окуривая танцующих и зрителей, и, казалось, вызывал у всех — а у меня точно — спазмы в желудке. Но со мной такое случалось в «школах самбы», в Рио; я знал о психологическом воздействии музыки и шума, даже того, которому поддается на субботних дискотеках наша лихорадочная молодежь. Немка танцевала с вытаращенными глазами, каждым членом своего истеричного тела как бы призывая всех забыться. Постепенно другие женщины впадали в экстаз: запрокидывали головы, метались, раскачивались, плыли по морю забытья, а она почти плакала, потрясенная и напряженная, как будто безнадежно стремилась испытать оргазм, и возбуждалась, и неистовствовала, но не достигала желаемого. Стремясь потерять власть над собою, она, сама того не желая, контролировала себя каждую минуту.

В этот момент избранные осуществляли прыжок в пустоту. Их взгляды все более затуманивались, конечности напрягались, движения становились механическими, но не случайными, поскольку отражали природу сущности, поселившейся в них: некоторые приобрели болезненный вид, свесив безжизненно ладони, они исполняли движения всей рукой, имитируя плаванье, другие, согнувшись, двигались медленно, и камбонос покрывали их белой льняной тканью, чтобы скрыть от глаз толпы тех, кого коснулся совершенный дух…

Некоторые кавалос неистово тряслись, а эти одержимые прето вельос издавали глухие звуки — гум, гум, гум, двигали телами, наклоненными вперед, как у стариков, опирающихся на палку, выпячивали челюсти — и их лица становились изможденными и беззубыми. Одержимые кабокло, наоборот, издавали пронзительные крики воинов — хиахоу!!! — и камбонос изощренно поддерживали тех, кто не сопротивлялся насилию дара свыше.

Лупили барабаны, ритмы «понтос» возносились в воздух, перенасыщенный дымом. Я держал Ампаро под руку и вдруг заметил, что ладони ее влажнеют, сотрясается все тело, губы полуоткрыты.

— Что-то мне неважно, — прошептала она. — Давай выйдем.

Алье увидел, что с Ампаро, и помог нам пробиться к выходу. В вечерней свежести ей стало лучше.