Читаем без скачивания Обмененные головы - Леонид Гиршович

11

Не убий.

Нет, я этого не сказал ей, только прошептал: так он был левша? Кто, Кунце? Она не знает – да, если судить по этой фотографии. А какое это имеет… Это имеет, но не важно. Нет, кофе я не хочу, я, пожалуй, пойду. Или… здесь должна быть эта книга – ну, где какой-то случайный гость, врач, вспоминает, как он в последний раз завтракал с Кунце: собственно, это воспоминание всюду приводится. У них есть «По ту сторону любви и ненависти» Стивена Кипниса?

По-моему, Петра боится не только Доротеи, но уже и меня: до чего я еще додумаюсь? Что я еще раскопал или вот-вот собираюсь раскопать? Вот «По ту сторону любви и ненависти» – и ждет, что я ей скажу. Ей я ничего не скажу – им . Я ведь и так помнил, что там было написано, только хотел лишний раз убедиться… Доктор Гаст, не так ли звали этого врача? Если предположить…

Звонит телефон. Петра говорит долго, вернее, долго говорят что-то ей, а она молчит, слушает, стоя ко мне спиной. Потом я услышал oui… oui… bon… еще что-то по-французски. Снова долго молчит, но я уже не обращаю внимания: раз не Доротея…

А все же я кое-что позабыл – и не последнюю вещь.

Платонический идеалист, разъезжающий на «ягуаре» и бритвами режущий церковное имущество, по имени Вилли, – скорей всего, и есть тот раненый герой, что гостил тогда в доме Кунце. Согласно доктору Гасту, он просил в то утро не ждать его к завтраку; он позже встал и позже соответственно вернется после своей регулярной утренней пробежки.

Это звонили из Гренобля, из детского лагеря. Ничего особенного – у них поменялось расписание, вместо поездки в замок Синей Бороды у них экскурсия в Лабиринтовую пещеру, ее просто поставили в известность… Йозеф!

Она строго, со складкой меж бровей, смотрит на меня – боюсь, что у жены Потифара строгий взгляд и честное выражение лица [195] лишь восполняют дефицит оных качеств. Что-то, видно, задумала. Да, так оно и есть – приняла решение оставить семью. На мою свободу она не посягает, но, если я пущу ее к себе на несколько дней, она мне будет признательна. Просто так дальше продолжаться не может, они с Инго уже давно, – короче, все это мне было известно: они не разъехались, потому что у Тобиаса сейчас как раз трудный возраст. Чуть только он станет постарше… Ну, хорошо. И что же теперь, когда он вернется? У нее больше нет сил, существуют интернаты. Доротея давно твердит о Салеме. Петра сопротивлялась, потому что знает, кто оттуда выходит. Но – наверное, судьба.

Какое, однако, неожиданное действие возымел звонок из Гренобля… Она вспыхивает – еще праведней, еще строже: если меня что-то в ее просьбе смутило, то она берет ее назад. Да нет, Боже упаси, я буду рад ей, честное слово – с чего она взяла? Мой дом – твой дом, Петрушка…

Потребовавшиеся ей полчаса на сборы для меня прошли в борьбе с сомнениями, которые были, увы, побеждены. Первое и главное: решимость (заявляю я как эксперт) наставить на себя смертоносное дуло, чтобы в следующее мгновение этого «себя» действительно не стало, требует отчаянной решимости мускулов. В таком состоянии левша инстинктивно сожмет пистолет в левой ладони – к тому же, вероятно, впервые на старости лет берясь за него. (Потом, когда мы проедем мимо «Вулворта», что на Цвейдорферхольцердамм, я попрошу на минуту остановить: мне надо будет кое-что купить.) Нет, почтеннейшая, никогда в жизни старый человек, левша, не станет стреляться в сердце – в левый висок; ну, может быть, еще слабонервно в рот (это как натянув на голову одеяло).

О чем я думаю? Я очнулся от – честно скажу – невеселых размышлений. Я этого не ожидал, таких открытий мне делать не хотелось. Она уже готова. Не Ирина с чемоданом – с сумкой через плечо, как будто к подруге на уик-энд; так, наверное, и будет – куда она уйдет от своих Кунце!.. Что со мной, я так обеспокоен тем, что она переселяется ко мне, – она не обременит меня надолго… Да нет же, черт побери! О? Новые звуки? Я прошу прощения, это не из-за нее совсем. Она понимает: я боюсь мести Доротеи. Я?! Вот уж если кому здесь стоит бояться, то это Доротее: Доротея совершила большую ошибку, обвинив ее в том, что она открыла, а потом закрыла дверь своим ключом, – разоблачила себя…

В чем? Что? Как? Петра набрасывается на меня. Нет, пока я еще ничего не могу ей сказать, пожалуйста… только одно: Вилли… (Это ведь Вилли Клюки фон Клюгенау? – Да.) Вилли когда-то переспросил Доротею – по ее, Петры же, словам, – все ли я знаю. И Доротея его успокоила. Отныне я знаю все. У них есть все основания лишиться покоя.

Естественно, Петра захвачена – но я предпочитаю отмалчиваться: незачем ей это знать, покуда мне самому еще не ясно, что со всем этим грузом делать. Но она не успокаивается (меня тоже кто за язык тянул…) – что, неужели это все из-за того письма, о котором я ей говорил? Или я нашел что-то в сейфе еще?

Вот спасибо, что напомнила, я же до сих пор не отослал фотографию Эсе – надо сделать немедленно!.. (Нет, я отнюдь не чувствовал себя в полной безопасности.) Петра, я на почту, скоро вернусь – ничего особенного, всего лишь должен послать одно фото, ей знакомое. Показываю. Она предлагает свои услуги: сама сходит, заодно купит что-нибудь к обеду, а я волен заниматься тем временем своими делами; пока она здесь, она принимает на себя заботы по хозяйству, договорились? В данном случае это нормально, потому что она не работает.

Петя, милая, ей-богу, это лишнее. Это важное письмо, мне спокойней самому его послать – надо еще купить большой конверт в «Лото-тото» (я так эту лавку называю). Если она хочет, можем пойти вместе. Если я правильно понял, она собирается мне готовить, стирать, гладить – какая красота! И я снова перестану быть холостяком. Почему снова? Потому что, Петра, у меня уже была когда-то жена.

На эту новость она горячо откликается – понятно, что это ей интересно, раз она со мной спит. Кто моя жена? Как ее зовут? Из-за чего мы разошлись? Мою жену зовут Ира Батьковна. Эмиграция обладает, подобно лекарству, побочными действиями: разводы среди эмигрантов чаще. Сейчас она замужем за другим. Я ее не видел уже три года, больше. И не хотел бы? Я в эту лавку за конвертом. Хорошо, она пока позвонит знакомым.

На почте очередь – как всегда или в честь меня, не знаю, я здесь редкий гость. Служащий, прежде чем взять мой конверт, решил высморкаться. (Вот тоже повод для германофобии – если кто их собирает. Люди здесь действительно сморкаются громче и чаще, а главное, самоуважительней, чем в иных краях. В нежнейшем месте лоэнгриновской оркестровой кантилены, на заключительном morendo тоники кто-то как безумный вдруг начинает трубить в носовой платок. Должно быть, считается, что раз это продиктовано нуждами гигиены, то есть здоровья, то церемониться нечего; император Клавдий исходил из тех же приоритетов добра над красотою, повелевая… ладно, Бог с ним, что он там своим обжорам повелевал.) Не спеша выпотрошив обе ноздри, служащий в окошке занялся моим конвертом: взвесил, сходил за каким-то справочником, нашел, что в нем сказано насчет Израиля, наотрывал целую радугу марок. Затем отсчитал сдачу с полсотни. У меня не было меньше – так он назло, что ли, мне надавал столько мелочи. Пока я жадно сгребал серебро, очередь терпеливо дышала мне в спину. Ага, спасибо – Петра уже успела наклеить марки; а все же приятно, когда о тебе ктото хоть раз позаботится. Петра, а правда, вышла бы за меня замуж? Она молча указывает глазами на почтовый ящик, дескать, дурачок, опускай свое письмо, и пошли – молча, но ласково; в ней даже появилась какая-то женственность.

Часа через два после вселения ко мне Петры раздался телефонный звонок – я немножко занимался и замешкался. В программе предстоявшего концерта был «Художник Матис» (не Матисс) [196] , а там было что поиграть. Хиндемит – возможно, самый близкий мне композитор двадцатого века, во всяком случае, последняя надежда на спасение европейской музыки – всеми четырьмя лапками увязшей в музыкальной драме и вот уже более ста лет в ней гниющей… опасаюсь, что уже сгнившей. Только Хиндемит слабоват, не потянуть ему – тут надо быть солнечно-гениальным.

Доротея Кунце – собственной персоной. Нам надо встретиться и поговорить. Я всегда к ее услугам (и, если она помнит, я всегда только этого и желал) – но, фрау Кунце, начистоту. Когда ей меня ждать – сегодня, завтра? Нет, к сожалению, сегодня у меня спектакль (срывание всех и всяческих масок уже состоялось). Завтра после репетиции между тремя и четырьмя часами я буду. Хорошо, она меня ждет.

Я обсудил этот звонок с Петрой, которая, надо сказать, восприняла его очень спокойно. Ей нравилось смотреть, растянувшись на диване, на меня – зубрившего такт за тактом фугу из «Искушения св. Антония». Но потом «очарование новизны» прошло, скрипач превратился в свистящий над ухом чайник, который нельзя выключитъ, она перебралась в спальню. Через пять минут (условных – когда я играю на скрипке, чувство времени, в моем случае острое, меня покидает), – через «пять минут» она выходит с пистолетом. Я растерялся, не зная, как быть: возвести на себя напраслину или сказать ей все как есть… А, плевать! Скажу правду – не маленькая девочка. Пистолет, который она нашла у меня под подушкой (от нее был спрятан – смешно сказать куда)… словом, я понимаю, что игрушечный пистолет под подушкой выставляет человека в довольно глупом свете, но, купленный только что в «Вулворте», он предназначался для одной-единственной цели: я хотел проверить, мог ли Кунце левой рукой выстрелить себе в сердце…Ты с ума сошел…