Читаем без скачивания Неизбежность - Олег Смирнов

Танки перестали стрелять, и я послал взвод Славы Черкасова в обход двухэтажного дома, чтобы зайти с тыла. И прочие дома стали окружать. Стрельба слабела.

Собирают пленных. Трушин говорит, что маньчжуры хотели сдаться раньше, да японцы не дали. Теперь, кто остался в живых, стоят толпой, у их ног куча брошенного оружия. Жители поселка ушли в горы, в леса, японцы напугали: русские будут убивать, грабить, насиловать — это похоже на немцев, сами злодействовали, а нами стращали. Пленные потные, грязные, туповатые. Кто из них убил сегодня наших? А ведь я приказывал пленных не трогать. Правильно приказывал.

Оказалось, ранило Яшу Вострикова, кнсловодского жителя, книгочея, милого юнца. Разыскал меня, протянул здоровую — левую руку:

— Товарищ лейтенант! Не могу эвакуироваться, не попрощавшись.

— Ну, прощай, Яша!

— Да уж вряд ли свидимся, товарищ лейтенант! Вы пойдете дальше, а я в тыл. Не повезло…

— Как сказать! Наверняка походишь под солнцем и луной…

— И вы походите! Товарищ лейтенант, просьба есть… Проследить, чтоб представление не затерялось… Сержант Черкасов сказал, что за сегодняшний бой представят к медали "За отвагу"…

— Представим. Проследим. Не затеряется…

Нашел о чем Успокоиться. Хотя еще на Западе мечтал о награде, жалел, что пополнение опоздало к боям. Получишь, получить свою медаль. Коль отважно дрался, коль ранен. А пинюшпх, и Филиппа Головастикова среди ппх, похоронили на окпаине, в братской. могиле. Ломами долбили землю — лопаты ее не брали. — чтоб яма была поместительная. Вот так: будут бон и стычки, и будут выбывать мои солдатики.

В поселке ночлега не было, и привала никакого не было. Держался еще световой день, комбриг решил: марш продолжать!

И, наскоро приведя себя в порядок, передовой отряд снова двинулся по горной дороге, вернее, по горному бездорожью: то, что подходит лошади или человеку, не подходит машинам. Поэтому и двигались медленнее, чем хотелось бы. Солнце висело над зубчатой грядой, алое, закатное, по ущелью плавал застойный туман, оттуда тянуло сыростью.

Я опять ехал на танке номер сто двадцать семь; лейтенант Макухин по пояс высунулся из башни, прицениваясь к подъемам и спускам. Но и спускаясь, мы все-таки поднимались: общая высота неуклонно росла. Стало закладывать уши. Десантники сидели молчком. Толя Кулагин затеял было говорильню: после боя шиш пообедали, когда же будет обед, когда будет ужин? — но его не поддержали. Хотя, наверное, у многих сосало с голода. Устали, да и напряжение не спало: бой, опасность, кровь товарищей.

А я думал о Головастпкове. Был рядовой из рядовых, смертный из смертных. В эшелоне напился, полез на меня с кулаками.

И я ведь еле удержался, чтобы не ударить его. Как это выглядит сейчас, после гибели Филиппа? Не шибко образованный был, но тянулся к тем. кто пограмотпее, мягкий, добрый был, музыку любил. И жену свою разпеверпую любил. Которую когда-то спас от хулиганов-насильников, а она потом так подло изменяла ему, фронтовику. Которую он хотел зарезать на побывке и, слава богу, не зарезал. Пусть живет-пахнет дамочка: проблемы отпали, Филипп зарыт в китайскую землю. Может, побесится до сорока, а потом кому нужна? Еще пожалеет о Филиппе. Да будь она проклята, вспомнилась…

Ехали без заминок, дотемна, когда уже стало опасно из-за плохой видимости. Стоянку разбили у подножия горы. Комарье и мошкара набросились, стервецы. Воняло болотной затхлостью.

Воздух охолодал, ребята раскатывали скатки. Тучи закрыли небо, лишь изредка посвечивали звезды, не в силах перебороть мрак.

У костров, приятно горчивших дымком, ели всё разом — и обед и ужин, набивали животы. Невдалеке, в километре, в деревне баргуты жгли кизяк, лаяли собаки. Видать, не испугались пас. не ушли. Освободителей бояться не надо. Сходить бы в деревню, но нету моченьки. Расстилай шинелишку — и на боковую. Спать одному было холодно. Испытанное, фронтовое: шинель вниз, спина к спине, вторую шинель наверх. Можно с ординарцем Драчевым скооперироваться. По не подойдет ли Трушин, дружок мой?

Чистенько ночуем на пару. Действительно, через десяток минут Федя Трушин пришел. Драчев сказал:

— Мы заждалнся вас, товарищ гвардии старший лейтенант.

Мы — это значит я и он. И так можно: он и я. Трушин приветливо ответил:

— Служба, Драчев. У тебя ордппарская, у меня замполитская… Парторгов собирал…

Я расстелил свою шинель:

— Ложись, Федор.

— Мерси, Петро. Но перед сном перекурим… Давай твоих!

Задымили папиросами, тщетно надеясь, что дымок маленько разгонит комаров. Трушин сказал:

— Да. самураи дерутся зло, отчаянно. Одна из причин: командование им внушило, что русские в плен не берут, убивают на месте… Да и так фанатичны до чертиков… Но наши удары, Петро, их отрезвят!

— Это верно. К прискорбию, их отрезвление стоит нам жертв, ъот у меня Головастиков погиб, лейтенанты Иванов и Петров ранены…

— Потери есть… Больно!

Ночной мрак шуршал шагами часового, шелестел травами, лаял псами в деревне, плакал шакалами в распадке, шлепал одиночными каплями собирающегося дождя. Рано пли поздно дождик будет, но Филипп Головастиков этого не увидит. Сжалось сердце, когда подумал о нем. Он сделал все. что мог, отдал все, что имел, — жизнь. За Родину отдал, за нас, за меня. И за ту женщину в Новосибирске, которая, по несчастью, была его женой.

И вдруг представилось послевоенное: я женат, у меня дети, жена непутевая, вроде головастиковскоп, семья рушится, я страдаю, правда, на жену рука не подымается, но сам готов в петлю. Возможно ли такое? А почему же нет?

20

Еще ночной мрак трещал цикадами — совсем как у пас на Дону или на Черном море, в поселочке Гагра. Робко, уютно, подомашнему. И ночной же мрак сказал баском Грушпиа, совершенно бодрым, ясным:

— Петро, не спишь?

— Покуда пет.

— И я не сплю… Мучает совесть. Замполптскпе обязанности не все выполнил.

— Что именно?

— Надо было б сходить в деревню. Побеседовать с жителями, рассказать об освободи тельной миссии наших войск.

— Уже около полуночи.

— Ну и что? Л днем когда же ходить? Днем марши и ботт…

Нужно было б сходить сразу, после ужшта. Да уж ладно, и китайцы вряд ли спят, до сна ли? Так пойдешь со мной?

— Сейчас? Ты серьезно?

— Вполне: прихватим переводчика, парторга Симоненко…

— А если в деревне, японцы?

— Пленим! Прихватим с собой пяток автоматчиков. Побеседуем, побудем так часик — и восвояси. Малость недоспим — так что ж, на воине недосып — нормальное явление… Идешь?

— Иду. — сказал я. в дуто сомневаясь: нужны ли эти полуночные беседы? Но замполита не оставлю, мало ли что может произойти в деревне.

— Поднимай автоматчиков! — сказал Трушин и пружинисто вскочил на ноги.

Симоненко, Свиридов, Логачесв, Кулагин, Погосяп и Рахматуллаев. конечно, ужо иодхрапывалп, но. разбуженные, сноровисто стали собираться. Миша Драчев упросил взять и его: во-первых, ординарцу положено быть при командире роты, во-вторых, кто ж упустит шанс поглазеть на чужую жизнь? А сон — отоспимся на том свете!

Но старшина-переводчик из осевших на Дальнем Востоке китайцев, за которым зашли в штабную палатку, заартачился: зачем и отчего, да кому это нужно, да ночью спят — и зевал, клацая клыками. Он и потом клацал, когда группа во главе с Трушиным, отзываясь на оклики часовых, выбралась на оленью тропу. Посвечивая фонариками, мы спустились скалистым выступом, по кустарниковому гребню поднялись на относительно ровную площадку и в конце ее уперлись в земляной вал. Мы уже знали: в Маньчжурии деревни и города обнесены подобными валамистенами — пониже ли, повыше ли. Этот вал был метров двух, можно запросто перемахнуть, по Трушин сказал:

— Найти ворота! Мы ж не воры, чтобы проникать с черного хода.

Нашли ворота, раскрыли, вошли в деревню. Собаки, учуяв пас, залаяли еще остервепелей, по на темной, грязной улочке пх не было. И пи единой человеческой души. Во двориках вкусно пахло горелым кизяком и кое-где блеяли овцы. Глинобитные фанзы, очертаниями напоминавшие монгольские пли бурятские юрты, выступали неясно из мглы; пи огонька.

— Спят? — озадаченно спросил Трушин. — Что ж, будить?

— Не спят, — сказал я. — Просто не зажигают света.

— Старшина, — сказал Трушин, — пу-ка ткнись в эту фанзу…

Переводчик перешагнул лужицу перед фанзой, сдвинул соломенную циновку, прикрывавшую вход, что-то произнес по-китакскп. Из фанзы ответили. Переводчик сказал:

— Зайдем!

Я вошел за Трушиным, за мной автоматчики. В фанзе стало тесно. На полу тлел костерок, в его мигающих отблесках мы увидели семью: хозяина, хозяйку, полдюжины китайчат, забившихся в угол. На взрослых была какая-то рвань, китайчата были голые и тощие-тощие. Тяжело пахло дымом, потом, прелью.

Хозяева низко, раболепно кланялись, китайчата зверьками выглядывали из темноты. Переводчик, долго, старательно подбирая слова, говорил, и, пока он говорил, хозяева кланялись все ниже и ниже, доставая пол.