Читаем без скачивания 1942: Реквием по заградотряду - Александр Золотько
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– За что? – спокойно спросил Костя.
– За Узловую. За то, что я – струсил. Струсил настолько, что забыл и о тебе, и о своем желании вместе с народом сражаться против немецко-фашистских оккупантов… Я же так красиво сказал Орлову там, на болоте, что он не понимает, а я… Я пойму, разберусь, постигну… И что? Я струсил, мне было неважно в тот момент – победит ли Советский Союз или будет разгромлен. Это только потом, на шоссе, мне в голову пришла мысль, что останься я там, встань я вместе с капитаном к пушке, то мы могли бы разнести все эти чешские жестянки в клочья и вдребезги. Тридцать семь миллиметров, автомат. Мы бы… А в одиночку капитан не смог бы стрелять. Ты же знаешь, что там раздельное наведение… И…
– И что? – спокойно спросил Костя.
– И выходит, что я виноват…
– В том, что немцы вышли к Узловой? – спросил Костя. – В том, что наши проморгали удар и вбросили четыре эшелона прямо в пекло? Ты в этом виноват?
– Нет, я виноват в том, что не попытался – даже не попытался остановить бегущих, не попытался драться… – Севка скрипнул зубами.
Ему было обидно, до слез обидно, что в своем первом настоящем бою он повел себя как… как трус. И потом, в той хате, он просто попытался искупить свою вину… Попытался себе самому доказать, что не трус, что там, на станции, он не струсил, а растерялся. Если бы у него было чуть больше времени – он бы смог…
– Сева… – тихо сказал Костя. – Ты не психуй. Посмотри в окно.
– И что я там увижу?
– Ты дома, Сева. Ты у себя дома. Это плохо? Тебе здесь?..
– Мне здесь плохо! – выкрикнул Севка. – Плохо мне здесь. Ты это понимаешь? Что я здесь?.. Я думал, что способен на что-то… на что-то серьезное…
– Подвиг совершить?
– Да, подвиг. А что, это стыдно – хотеть совершить подвиг? Настоящий, не тот, что я вроде как совершил. Не запороть штыком четырех полусонных немцев с перепугу и не всадить немецкому диверсанту пулю в затылок по приказу Орлова. Настоящий. Такой, чтобы от меня зависело – делать это или нет. Чтобы я понял – могу я осознанно рискнуть. Понять, что я при этом почувствую, и понять, что чувствуют те люди… Те, в сорок втором. А вместо этого…
– А вместо этого ты спас мне жизнь, – сказал Костя. – Ты вытащил меня, считай, из могилы. А перед этим ты целый год… почти целый год не кланялся пулям. Ты немцев штыком заколол с перепугу? А в январе ты шел по тылам немцев – с перепугу?
– Мне приказал комиссар.
– И мне приказал комиссар. И что? А тем, кто стоял насмерть под Москвой, – им ведь тоже приказали. Стоять насмерть. И тем, что сдавались, – приказали стоять насмерть. И тем, что бежали с передовой в тыл, – тоже приказывали стоять насмерть. У всех на войне есть этот приказ, только не все его выполняют. Ты этого до сих пор не понял… Твой первый настоящий бой, тоже выдумал! Твой первый настоящий бой был в октябре сорок первого, в Москве. Тебя никто не заставлял перестреливаться с теми мародерами.
– Ты.
– Я? Я похож на ненормального? Если бы ты тогда отказался, то и я бы не влез в драку. Меня готовили не для того, чтобы я отстаивал учреждения советской торговли. Меня не для того комиссар натаскивал. Когда он узнал о той перестрелке, я думал, он меня в порошок сотрет. Это он тебе ничего не сказал, а я… я получил по полной программе. И если бы нам довелось с ним еще раз встретиться, то получили бы мы с тобой оба. За то, что отказались перейти, – Костя замолчал, ковыряясь вилкой в картошке. Потом поднял голову и вздохнул: – А то, что мы с тобой… что нам стало стыдно – это для комиссара не оправдание. Совсем не оправдание, между прочим. И тебе, кажется, звонят…
Из спальни донесся сигнал мобильника.
Это был Богдан.
– Привет, – сказал он.
– Привет, – сказал Севка.
– Ты еще помнишь, что сегодня праздник?
– Помню.
– Тогда одевайся, забирай своего подстреленного приятеля и двигай на площадь. Тут сегодня выставка боевой техники времен войны. Ничего такого не будет, но мы тут встретимся с парнями и отправимся отметить. Через сорок минут чтобы ты был у «Стекляшки».
Через сорок минут они были.
– Молодец, – одобрил Богдан, пожимая им руки. – Точность – большая редкость в наше суровое время. И очень большая ценность, особенно в такую холодину.
– Что техника? – спросил Севка.
– Ну… С одной стороны, она есть, с другой – особым изобилием не балует.
На булыжной мостовой площади стояли два бронеавтомобиля и мотоцикл. И было похоже, что людям в полушубках, шапках-ушанках и шлемофонах было гораздо теплее, чем «БА-двадцатому» и аппарату, название которого ни Севке, ни Косте известно не было.
Бронеавтомобили стояли, ссутулившись, втянув башни в плечи и все своим видом демонстрировали, что предпочли бы зимовать в тепле.
– Это что? – спросил Костя, указывая на незнакомую машину.
– «БА-шестьдесят четыре», образца сорок второго года, – долговязый Богдан попытался втянуть голую шею в плечи, спрятать ее от холодного ветра, гулявшего по площади вместе с морозом. – А что?
– Я такого не видел, – сказал Костя и посмотрел на Севку. – А ты?
– Не-а… – протянул Севка. – Может, ты, Богдан, напутал?
– Сам ты напутал, – обиделся Богдан. – Принят – в апреле сорок второго, летом – уже на фронте. На Воронежском и Брянском…
– А, – сказал Костя. – На Брянском. Понятно…
– Что понятно? – спросил удивленно Богдан.
– Понятно, почему я его не видел, – ответил Костя. – Вот «двадцатку»…
Костя подошел к машине, провел рукой по борту.
– Странный он какой-то, – тихо, чтобы Костя не услышал, сказал Богдан. – Интересно, он и до ранения был такой же?
– Откуда я знаю? – пожал плечами Севка, подумав, что нужно Костю предупредить, чтобы воздух свободы не сыграл с ним злую шутку. С другой стороны, и сам Севка вел себя не слишком разумно.
То, что он попросил Богдана по специфическим его связям выяснить судьбу комиссара, – еще как-то можно было списать на внезапно вспыхнувший интерес к истории. А вот вторая просьба…
Лучше бы у Богдана не получилось. Лучше бы…
– Кстати, Севочка… – Богдан огляделся по сторонам, как будто опасался чужих ушей. – Я пробил нужную тебе информацию. И даже бутылку с тебя требовать не буду. Значит, так…
Богдан стащил зубами перчатку с руки, достал из внутреннего кармана свернутый листок с распечаткой. Развернул, прикрыв спиной от любопытного ветра.
– Значит, Корелин, Евгений Афанасьевич, тысяча восемьсот восемьдесят девятого года рождения (не точно), комиссар госбезопасности третьего ранга… пропал без вести в августе тысяча девятьсот сорок второго года. В начале. Похоже, его уничтожили свои… – сказал Богдан. – Я попытался узнать подробности, но там какая-то мутная история. С ним вообще ничего непонятно, с этим твоим комиссаром.