Читаем без скачивания Главная тайна горлана-главаря. Книга вторая. Вошедший сам - Эдуард Филатьев

Сергей Есенин и Анатолий Мариенгоф

В тот же январский день (11 числа) в московском кафе «Домино» (новое его название – кафе «СОПО», то есть «СОюз ПОэтов» – не приживалось) произошёл скандал. Находившийся среди посетителей сотрудник МЧК Шейкман позвонил в своё ведомство, и в кафе прибыла чекистский комиссар Александра Рекстынь. Она написала в протоколе:

«Из опроса публики я установила следующее: около 11 часов вечера на эстраде кафе появился член Союза поэт Сергей Есенин и, обращаясь к публике, произнёс площадную грубую до последней возможности брань…

… поэты, именующие себя футуристами и имажинистами, не жалеют слов и сравнений, нередко настолько нецензурных и грубых, что в печати недопустимых, оскорбляющих нравственное чувство, напоминающее о кабаках самого низкого свойства…

Комиссар МЧК А.Рекстынь».

И московские чекисты завели на Есенина «Дело кафе «Домино» № 10055».

В Омске об этом инциденте, конечно же, ничего не знали, и 1 февраля в газете «Советская Сибирь» появилась статья о поэме «Пантократор», в которой, в частности, говорилось: «Есенин больше всего сказался как революционер-бунтарь, стремящийся положить к подножию Человека-Гражданина не только Землю, но и весь мир, всю природу. Он верит в неисчерпаемый источник человеческих сил и талантов, верит в непобедимую силу коллективного творчества, – силу, которая, если захочет, то может вывести землю из её орбиты и поставить на новый путь».

Московские чекисты вряд ли читали газеты, издававшиеся в далёкой Сибири. К тому же у самой Чрезвычайной Комиссии возникли тогда некоторые сложности. На состоявшемся в январе 1920 года заседании Центрального комитета РКП(б) речь неожиданно пошла о царившей в ВЧК «уголовщине», о зверских пытках и расстрелах без суда и следствия. И 15 января из Москвы во все местные губчека полетели шифротелеграммы, в которых приказывалось расстрелы приостановить.

Видимо, поэтому «дело» о пьяной выходке поэта Есенина было отложено до лучших времён.

Советские власти в тот момент были заняты делами чрезвычайной важности. Например, расказачиванием Дона. Там все выступления местного населения тут же объявлялись антисоветскими и безжалостно подавлялись. В этих акциях активно участовал и Яков Блюмкин, приговорённый, как мы помним, к «искуплению вины в боях по защите революции». Назначенный начальником штаба 79-ой бригады, он «искупал» свою вину, подавляя восстание крестьян Нижнего Поволжья, а затем, вступив в должность комбрига, топил в крови участников Еланского восстания на Дону.

А находившийся в Вильно Дмитрий Мережковский в начале февраля 1920 года дал интервью газете «Виленский курьер», сказав:

«Для того, чтобы Россия была, а, по моему глубокому убеждению, её теперь нет, необходимо, во-первых, чтобы в сознание Европы проникло наконец верное представление, что такое большевизм. Нужно, чтобы она поняла, что большевизм только прикрывается знаменем социализма, что он позорит святые для многих идеалы социализма, чтобы она поняла, что большевизм есть опасность не только русская, но и всемирная…

Страшно подумать, что при царском режиме писатель был свободнее, нежели теперь. Какой позор для России, для того изуверского «социализма», который царствует теперь в России! В России нет социализма, нет диктатуры пролетариата, а есть лишь диктатура двух людей: Ленина и Троцкого».

Но вернёмся к Роману Якобсону, которому предложили отправиться в Эстонию.

Зачем? Для чего?

За рубеж первого встречного большевики ни за что не послали бы. Стало быть, с ВЧК Роман Осипович Якобсон был связан достаточно крепко. А история с бомбой, которую белогвардейцы якобы собирались подложить под поезд большевиков, оказалась просто отпугивающей байкой, так как нормального железнодорожного сообщения между Россией и Эстонией в ту пору вообще не существовало. Чекисты прекрасно об этом знали. Да и сам Якобсон никогда бы не сел в поезд, про который было заранее известно, что его взорвут. В своих воспоминаниях он написал:

«Большую часть дороги <…> пришлось ехать в санях, потому что дороги были разрушены Гражданской войной. С нами ехал весь состав представительства: машинистки и другие».

Обращает на себя внимание словосочетание «с нами ехал». Якобсон как бы отделял себя и кого-то ещё, кто ехал с ним («с нами»), от остального коллектива дипломатической миссии. Иными словами, как бы хотел сказать, что состав «представительства» состоял из людей проверенных (работников ВЧК) и «других» (то есть нечекистов). Впрочем, он мог и не знать, что абсолютно «весь состав» всех дипломатических миссий укомплектовывался исключительно «своими», и поэтому все, кто ехал в санях, были сотрудниками ВЧК.

Описанием торжественной встречи представителей Советской России на границе с Эстонией (в Нарве) Янгфельдт свой рассказ о той поездке завершает, а о дальнейших событиях пишет:

«Проведя несколько месяцев в Ревеле, Якобсон вернулся в Москву».

Сам Роман Осипович потом воспоминал:

«Весной 1920 года я вернулся в закупоренную блокадой Москву. Маяковский заставил меня повторить несколько раз мой сбивчивый рассказ об общей теории относительности и о ширившейся вокруг неё в то время дискуссии… Освобождение энергии, проблематика времени, вопрос о том, не является ли скорость, обгоняющая световой луч, обратным движением во времени, – всё это захватывало Маяковского. Я редко видел его таким внимательным и увлечённым.

– А ты не думаешь, – спросил он вдруг, – что так будет завоёвано бессмертие?.. А я совершенно уверен, что смерти не будет. Будут воскрешать из мёртвых. Я найду физика, который мне по пунктам растолкует книгу Эйнштейна. Ведь не может быть, чтобы я так и не понял. Я этому физику академический паёк платить буду.

Для меня в ту минуту открывался совсем другой Маяковский: требование победы над смертью владело им. Вскоре он рассказал, что готовит поэму «Четвёртый Интернационал» (потом она была переименована в «Пятый»), и что там обо всём этом будет… Маяковский в то время носился с проектом послать Эйнштейну приветственное радио: «Науке будущего от искусства будущего»».

Эти воспоминания Якобсона интересны не столько тем, что Маяковский заинтересовался идеями Альберта Эйнштейна, сколько обещанием поэта платить физику, который сумеет растолковать ему суть общей теории относительности, «академический паёк». Какие же «связи» нужно было для этого иметь?