Читаем без скачивания Улица младшего сына - Лев Кассиль

— Сиди, Володя… Сиди, прошу тебя! Володя с осторожной, но настойчивой силой молча высвобождал свою руку.

— Скажите ему, люди добрые, чтобы не бегал! — обратилась к соседям мать. — Может, вас послушает!

Какой-то гражданин в двух пальто, надетых одно на другое, сидевший на большом чемодане, с огромным узлом на руках, заметил Володе:

— Действительно, сидел бы уж, как все дети сидят. Смотри, какой герой!

Володя отвернулся от него, бросив через плечо:

— Герой не герой, а на узлах сидеть не буду… Такой здоровый дядька забился в щель, как таракан, а там, может быть, пожар тушить надо. Вам, видно, своего города не жалко.

— А я, кстати, приезжий, — невозмутимо ответил гражданин на чемодане. — Между прочим, какой у вас дерзкий мальчик! — добавил он, обращаясь к Евдокии Тимофеевне.

Опять накатившимся издалека гудящим ударом грузно тряхнуло землю над головой и под ногами. Мать выпустила руку Володи, и он, воспользовавшись этим, бросился вон из подвала, крикнув уже с лестницы:

— Мама, я быстро, не волнуйся!

Едва он выбежал со двора на улицу, как до него донеслись слова, от которых все в нем внутри тяжко осело. Прошли двое военных, переговариваясь на ходу:

— На Пироговской школу имени лейтенанта Шмидта разнесло. Прямое попадание.

— Да, нам звонили из районного штаба… Народу, говорят, много побило.

Володя бросился на Пироговскую. Сокращая путь, он карабкался по крутогору, мчался проходными дворами, перерезая кварталы. Он поднялся на Пироговскую и, задыхаясь, бежал против ветра, который нес навстречу гарь и какие-то бумажки. Его обогнала пожарная автомашина с колоколом. Когда Володя подбежал к зданию школы в, расталкивая толпу, подобрался ближе, он увидел, как из окон класса, где еще несколько часов назад он сидел за партой, вылетели рваные лоскутья пламени. Угол здания обвалился, обнажив часть физического кабинета и учительской. Над кучей битого стекла, из которого торчали медные части каких-то приборов, зацепившись за погнутый железный прут, висело чучело ястреба. Тяга пожара шевелила его, и одноглазый ястреб, казалось, медленно парил над руинами школы.

На развалинах работали дружинники из десятого класса и пожарные. Одни разворачивали баграми груды кирпича, другие спешили куда-то с тяжело провисавшими, накрытыми сверху носилками. Высокий топорник в жестком брезентовом костюме и каске защитного цвета упрямо наступал на огонь, держа пожарный ствол наперевес, и хлестал трещавшим водяным бичом пламя, словно пытался укротить его зверство.

— Подержи, пожалуйста, Дубинин, — услышал Володя над своей головой.

Он оглянулся и увидел Юлию Львовну с двумя глобусами в руках. Она была бледна — так бледна, что седые волосы сливались с цветом лица ее. Но еще больше поразило и испугало Володю то, что Юлия Львовна, всегда такая прямая, никогда не сутулившаяся, так высоко несшая в класс свою белую голову, сейчас вся словно обвисла, сгорбилась, И она показалась Володе совсем уже старой.

— Подержи, прошу тебя, — сказала Юлия Львовна и, не глядя, сунула в руки Володе большой учебный глобус, треснувший электроскоп, помятое сегнерово колесо и несколько книг, обтрепавшихся по краям, — видно, все, что она успела спасти из огня.

Володя машинально прочел название верхней книги: «И. С. Тургенев, Записки охотника».

— Неужели… неужели им долго будет позволено делать это?! — говорила учительница и смотрела в огонь, пожиравший школу. — Неужели человечество может все это долго терпеть? Когда же, когда же с ними покончат?! Навсегда… со всеми!

И Володя понимал, кого подразумевает Юлия Львовна под словами «им», «с ними»…

— Сырикова убило, Илюшу… из второго класса, — говорила учительница, все так же не глядя на Володю, продолжая вперившимся в огонь взглядом следить за гибелью своей школы.

Потрясенный, Володя едва не разронял все, что было у него в руках. «Мне тоже сегодня „отлично“… по физкультуре… Мы приседания делали», — вспомнилось ему.

— Мама, пойдем домой, — упрашивала пробившаяся к ним Светлана. — У нас тоже все стекла побило, всю посуду…

— Ах, какая все ерунда: посуда, стекла… Вот что страшно, вот где ужас, вот где преступление!.. Смотри: книги горят. Этого нельзя вытерпеть…

Она тряхнула головой, словно отгоняя одолевавший ее кошмар.

Рухнула крыша, и столб пламени, мечущий искры и увенчанный косматой шапкой дыма, взревел над зданием школы. Поднятые гудящей силой тяги, летали книжки. Роились брошюрки и школьные тетрадки. Как бабочки с огненными крыльями, кружились раскрытые учебника. Иногда вдруг в клубах дыма появлялись тяжело махавшие тлеющими страницами большие книги, то возносившиеся, то вдруг низвергавшиеся в огонь.

Напрасно Володя и Светлана тянули за руки Юлию Львовну и уговаривали ее пойти домой. Учительница стояла возле горящей школы, не чувствуя подыхающего жара. Медленно распрямляясь, запрокинув голову, на которой жаркий воздух пожара шевелил белые волосы, она смотрела на одно из самых кощунственных, противных человеческому уму зрелищ — на книги, гибнущие в огне.

Часто потом вспоминалась она Володе вот такая, залитая зловещими отсветами пожара, обхватившая руками глобус, с глазами, полными горького гнева, отражающими пламя — и как будто не то, что бесновалось перед ней, а другое, палившее ее изнутри…

Школа сгорела.

Но на другой день в привычный час, к девяти утра, у пожарища собрались почти все школьники. Ребятам не верилось, что нет у них больше школы и не будет занятий. И даже самым отчаянным лентяям, для которых праздником был каждый «пустой» или пропущенный урок, вдруг стало ясно, что первым, главным делом, дававшим содержание и устойчивость каждому дню, была все-таки школа и все, что с ней связано. Каникулы, праздники, воскресенья — все это было хорошо именно лишь потому, что представляло собой желанный роздых, о котором мечталось в трудные будничные дни.

А теперь вынужденная, навязанная врагом праздность казалась постылой, обидной, крадущей у жизни что-то очень большое и драгоценное.

И, как ни строга была Юлия Львовна, как ни побаивались ребята Якова Яковлевича, каким требовательным ни прослыл Василий Платонович, какой бы придирой ни считалась Мария Никифоровна, вдруг все школьники поняли, что эти люди давно уже стали родными, близкими, что без них в жизни и не обойтись…

Володя вместе с другими ребятами стоял возле пожарища. Сквозь пустые окна школы глядело низкое осеннее небо. Ветер гремел листом кровельной жести, свисавшим с карниза. В лужах на мостовой мокли обрывки бумаги, рваные страницы тетрадок. На разлинованных листочках виднелись размытые, крупно написанные буквы. То были диктанты, классные работы по арифметике, задачки, формулы…

Потом из школьного двора вышли директор Яков Яковлевич и Юлия Львовна.

— Дорогие друзья! — сказал Яков Яковлевич и поправил повязку на руке, обожженной вчера на пожаре. — Дорогие мои друзья! Наша школьная семья осталась без крова. Гитлер начал с того, что жег книги, и вот он продолжает свое черное дело. Но человеческое знание, науку и все то, что советская наша школа заложила в ваши сердца, закрепила в вашем мозгу, нельзя сжечь, друзья, нельзя разбомбить! И мы будем учиться. С помещением сейчас очень трудно, в городе все занято для военных нужд, по мы как-нибудь разместимся. Будем, если надо, заниматься по домам на квартирах у преподавателей. Классные руководители сообщат вам завтра о порядке занятий.

Несколько дней занимались на квартире у Юлии Львовны, иногда — просто во дворе, если не шел дождь, а в плохую погоду — теснясь в коридоре, на кухне и в комнатке учительницы. С каждым днем ребят приходило все меньше и меньше. Керчь проводила эвакуацию. Налеты участились. Вскоре пришла страшная весть: гитлеровские полчища вторглись в Крым, расползались по полуострову. Сдерживая их жадный натиск, советские войска отходили на Симферополь и Керчь.

Глава III Орлик и Соколик

После неудачи, постигшей Володю в военкомате, где его пристыдил военный комиссар города, скомандовавший: «Шагом марш — в школу!» — пришлось было на время оставить всякие мысли о том, чтобы попасть на фронт. Но потом прежняя беспокойная, неотвязная и жгучая тяга стала вновь постепенно овладевать Володей. Теперь же, когда школа была сожжена фашистскими бомбами, а перенесенные в другие помещения занятия прекратились как-то сами собой, он уже не мог найти себе оправдания для своего пребывания дома, где, как ему казалось, он был вынужден бездействовать. Надо было что-то предпринимать. Но пионерский вожатый Жора Полищук, с которым привык всегда советоваться в важных делах Володя Дубинин, ушел в истребительный батальон. И Володя лишился своего комсомольского наставника. Сестра Валентина с утра до ночи работала в порту или на вокзале: комсомольцы помогали эвакуации города. Да и не решался Володя делиться с Валентиной своими мыслями о фронте. Оставалось одно: съездить в Старый Карантин и посоветоваться с Ваней Гриценко. Испытанный друг, он бы понял Володю! Да и сам Ваня, должно быть, тихонько помышлял уже о том, как бы «двинуть из дому поближе к делу»…