Читаем без скачивания Лавкрафт: Биография - Лайон Де Камп

Лавкрафт разделяет идеалистов на «два класса: теологов и рационалистов». Первые — последователи религий, вторые — идеалистические атеисты, которые, веря в способность человека к совершенствованию, подвергают нападкам религию в надежде, что ее ниспровержение приведет к такому совершенству. «Точно так же, как теист забывает, что его вера может быть иллюзорна, хотя ее воздействие и благотворно, идеалистический атеист забывает, что его теория может принести вредные результаты, хотя она верна».

С другой стороны, материалист «видит бесконечность, вечность, бесцельность и автоматическое действие творения и полнейшую, страшную незначительность человека и всего мира в этом… Вглядываясь в голые факты атеизма, он восстанавливает рассвет человеческого разума и осознает, что его эволюция неизбежно влечет за собой религиозный и идеалистический периоды…»[218]. В качестве людей, которые знают истину своего личного вероучения, Лавкрафт ссылается на свое детство, когда он знал, что боги античной мифологии существуют.

Лавкрафт читал Шопенгауэра (чей пессимизм был достоин его собственного), Ницше и Фрейда. Он восторгался сведением Ницше человеческой морали к антропологическим, материалистическим основам, но не воспринимал великого немецкого краснобая совершенно серьезно: «…позвольте мне ясно определить, что я не принимаю его полностью. Его этическая система — посмешище…»[219] Фрейд, полагал он, на верном пути, хотя у него и были возражения по некоторым его теориям.

Он также писал и рассказы. В начале 1919 года он написал «За стеной сна» — как и «Гробница», рассказ демонстрирует больше перспективу, нежели исполнение. Он начинается многословно: «Я часто задаюсь вопросом, задумывалась ли когда-либо большая часть человечества над подчас колоссальным значением снов и того загадочного мира, к которому они принадлежат. Хотя большинство наших ночных видений являются, возможно, не более чем расплывчатыми и фантастическими отражениями событий, происходящих с нами наяву, — вопреки Фрейду с его ребяческим символизмом — есть все-таки определенная часть, чей неземной и нематериальный характер допускает необычайное толкование и чье смутно тревожащее воздействие предполагает возможные мельчайшие проблески в сфере психического существования не менее важными, чем физическая жизнь, хотя и отделенными от этой жизни почти непреодолимым барьером».

Герой рассказывает, что он — стажер в психиатрической лечебнице. Пациент, Джо Слейтер, заключен в нее после освобождения от ответственности за убийство по причине безумия. Слейтер — несущий бред пьяница-дегенерат из захолустья, порой ведущий себя так, словно одержим другой, гораздо более умной личностью. Он бормочет о «зеленых зданиях в свету, огромных пространствах, странной музыке и призрачных горах и долинах»[220].

Убежденный, что у Слейтера есть жизнь на другом уровне, рассказчик сооружает прибор, чтобы установить с ним контакт. Когда оба засыпают, он тоже оказывается в том другом измерении. Он знакомится со вторым «я» Слейтера, своим «братом во свете». Это газообразное существо объясняет, что оно должно отправиться на Алголь, «дьявольскую звезду», чтобы уничтожить врага. Слейтер умирает, и, конечно же, близ Алголя вспыхивает новая.

Лавкрафт также экспериментировал с поэмами в прозе. Это этюды, или маленькие рассказы в несколько сотен слов, которые из-за скудности сюжета написаны на пышном, поэтическом языке. Поэмы в прозе были популярны у французских декадентов девятнадцатого века, любивших намекать на грехи, слишком страшные, чтобы выражать их словами. Лавкрафт читал Гюисманса и, возможно, других декадентов. В его первой поэме в прозе «Память» видно влияние некоторых коротких фантазий По вроде «Разговора Эйроса и Хармионы». Она начинается: «В долине Нис тускло сияет проклятая ущербная луна, тонкими рогами пробивая путь для своего света через смертоносную листву огромного анчара. А в глубинах долины, куда не проникает свет, шевелятся формы, не предназначенные для того, чтобы на них смотрели. Пышны травы на склонах, где зловещие виноградные лозы и ползущие растения карабкаются меж камня руин дворцов, крепко обвивая разрушенные колонны и странные монолиты и поднимая мраморные мостовые, выложенные уже забытыми руками. А на огромных деревьях, выросших в осыпающихся дворах, резвятся маленькие обезьянки…»

Джинн из лунных лучей спрашивает Демона Долины: кто построил эти руины? Демон отвечает: «Я — Память, и мудр я в знаниях минувшего, но я и слишком стар. Эти существа были подобны водам реки Век, которую невозможно постичь. Их деяний я не помню, ибо длились они лишь миг. Их вид я помню смутно, и он был подобен тем маленьким обезьянкам на деревьях. Их имя я помню ясно, ибо оно рифмовалось с названием реки. Эти существа из вчера назывались Человек»[221].

Лавкрафт написал для любительских изданий еще три стихотворения в прозе: «Ньярлатхотеп» (1920), «Ех Oblivione» («Из забвения», 1921) и «Что приносит Луна» (1923). Эти произведения — приятные вещицы для чтения, но их нельзя отнести к важным работам автора. Как и большинство рассказов Лавкрафта, «Ньярлатхотеп» произошел из сна. Он начинается: «Ньярлатхотеп… Ползучий хаос… Я последний… Мне будет внимать пустота…

Не помню точно, когда это началось, но с тех пор прошло уже несколько месяцев. Царившая повсеместно напряженность была воистину ужасной. К политическим и социальным потрясениям добавилось странное и тягостное ощущение скрытой физической опасности…

Именно тогда и явился из Египта Ньярлатхотеп. Кем он был — этого сказать не мог никто, но в жилах его текла древняя египетская кровь, и он выглядел словно фараон… Ньярлатхотеп — смуглый, стройный и зловещий — пришел в цивилизованные страны, повсюду скупая странные приборы из стекла и металла и собирая из них еще более странные аппараты…»

Ньярлатхотеп объявляется в городе рассказчика с электрическим представлением, в которое включен и фильм, показывающий «фигуры в капюшонах посреди руин и злобные желтые лица, выглядывающие из-за поваленных монументов». В конце зрители оказываются бредущими по открытой местности в снежной буре. Все обращается в хаос: «И по всему этому бурлящему кладбищу вселенной раздается приглушенный, сводящий с ума барабанный бой и пронзительный монотонный вой богохульных флейт из немыслимых темных покоев по ту сторону Времени; отвратительный грохот и завывание, под который медленно, неуклюже и нелепо танцуют гигантские, мрачные конечные боги — немые, бездумные горгульи, чья душа есть Ньярлатхотеп».