Читаем без скачивания Невольничий караван - Карл Май

— А как же Толо? Я должен его отыскать.

— Успокойся! Мы о нем позаботимся. Ты говоришь, эти два дерева, где он прячется, стоят там справа, на берегу? Туда преследователи не возвращались. Наши люди сойдут на берег и разыщут его.

— Его обязательно нужно найти! — продолжал горячиться Лобо. — Ведь теперь только он может предупредить людей в Омбуле, потому что Лобо ранен и не может пойти вместо него!

— Я выйду на берег и взгляну, далеко ли ушли ловцы рабов, — объявил рулевой.

— Нет уж, подгоним-ка лодку к берегу, да и высадимся все вместе! — предложил Отец Аиста.

— Это было бы неосмотрительно. Мы можем причалить только тогда, когда убедимся, что берег пуст. Я пойду один.

— Интересно, как же это ты поплывешь по реке, которая вся так и кишит этими зубастыми тварями?

— Я сейчас сделаю себе из тростника плот и переправлюсь на нем. Крокодилы чуют человека, только когда он находится в воде. Если мой плот будет достаточно большим, чтобы я целиком на нем поместился, то ни один из них не обратит на меня внимания.

Он завел лодку немного глубже в заросли камыша и начал срезать стебли для плота. Гребцы помогали ему.

— А вдруг они еще там? — обеспокоенно спросил Шварц. — Тогда ты пропал: они убьют тебя или сделают рабом!

— Ничего у них не выйдет! — ответил храбрый мальчик. — Я буду вести себя так, что они ничего не заметят.

В несколько минут негры ловко сплели нечто вроде большой и достаточно толстой циновки, укрепленной снизу большими пучками камыша так, что она вполне могла бы выдержать даже несколько человек. Юный рулевой взял одно из весел и перешел на этот импровизированный плот. Править вверх, к углу камышовых зарослей, он не решился: именно там Лобо прыгнул в воду, и можно было предполагать, что ловцы рабов все еще наблюдают за этим местом. Стоя на коленях, юноша позволял плоту беспрепятственно скользить вниз по течению, пока не достиг чистого участка реки, где было удобно причалить к берегу.

Шварц и Пфотенхауер с беспокойством провожали юношу глазами до тех пор, пока он не скрылся из виду. И тот, и другой охотно поменялись бы с ним местами, хотя здравый смысл и говорил им, что он гораздо лучше справится со своим поручением.

— К тому же, — уговаривали они себя, — если с ним все же случится несчастье, то есть кому выручить его, а если бы вместо него на разведку отправились мы, то вряд ли могли бы рассчитывать на реальную поддержку от наших африканских спутников.

— Славный юноша! — по-немецки сказал Шварц. — При первом же сигнале тревоги мы поднимем якорь и поспешим ему на помощь!

— Это уж само собой! — отвечал Отец Аиста. — Паренек и мне полюбился уж не меньше, чем тебе! Что-то в нем есть очень привлекательное, какое-то благородство, что ли. Хотел бы я знать, откуда он родом. Голову даю, что не ниам-ниам: у него совсем другие черты лица и цвет кожи.

— Представь себе, я тоже об этом думал. Однажды мне было показалось, что он мулат, в другой раз я чуть не записал его в сомалийцы. Несколько раз я пытался расспросить его о его происхождении, но он всегда отмалчивался.

— Вот-вот, и со мной та же петрушка. И ниам-ниам, у которых он живет как соплеменник, ничего о нем не знают: недаром прозвали его Сын Тайны. Но раз уж они дали ему такое имя, значит, считают арабом.

— Возможно, он мулат, потому что на араба он тоже не похож. Знаешь, мне кажется, что он пережил что-то ужасное. Ты заметил, он никогда не смеется, разве что на его губах промелькнет иногда легкая, добрая улыбка. А видел ли ты когда-нибудь, чтобы он играл и резвился вместе со своими ровесниками ниам-ниам?

— Никогда.

— Я тоже не видел его веселым. Мрачная серьезность, в которой он постоянно пребывает, наводит меня на мысли о том, что его мучают, не дают покоя какие-то трагические воспоминания. По вероисповеданию он, кажется, мусульманин. Ты слышан, как он молится?

— Я его уж видел во время молитвы, но слышать — нет, не пришлось. Он молится не в предписанные часы, а когда думает, что его никто не видит.

— Я два раза случайно подслушал его молитву. Он читал Фатху, и после слов «Господь миров» и «милосердный» прибавил совсем не принадлежащие к этой суре обращения «Господин мести» и «Высший судья». Это говорит о том, что он лелеет мысль о мести.

— Я уж тоже так решил. Он, как останется один, все сжимает свои кулаки, будто задушить кого хочет. Да еще вращает при этом глазами и зубами скрипит, точь-в-точь, как… стой, гляди! Вон полетели! Их тоже знаешь?

Моментально потеряв всякий интерес к тайне юного рулевого, он впился глазами в стаю птиц, перелетавшую в этот момент через реку. Удивительный его нос покачивался при этом от одной щеки к другой, как будто сопровождал пташек в их полете.

— Да, я их знаю, — ответил Шварц, — это щурки. Они необыкновенно красивы! Посмотри, как сверкает на солнце их роскошное оперение, точно рубины и изумруды!

— Уж конечно, я вижу, не у тебя же одного есть глаза, — поворчал Серый, — знаешь и их местное название?

— Да. Их называют джуруллы.

— Почему?

— Как и многих других птиц, из-за их голосов.

— Ты прав, птичий знаток! Улетели. — Пфотенхауер снова уселся и, учтиво подождав, пока его нос вернется в прежнее положение, продолжал:

— В Европе есть только один-единственный вид щурок. Лоб у них сплошь белый, кругом глаз голубая каемка, горлышко желто-голубое, грудь цвета морской волны, а кончики крыльев голубые[109]. Я люблю этот вид щурок, потому что я раз нарисовал эту птицу, а потом у меня на спине тоже кой-чего нарисовали.

— То есть как?

— А вот так. Это все мой учитель естествознания. Я раз одолжил у него книгу, а там была нарисована щурка в разрезе. Ну вот, меня больно раздражало, что она выглядела такой одноцветной и тут я взял ящик с красками и раскрасил картинку, да так пестро, что потратил при этом все мои краски. Ну, учитель, понятно, это быстро обнаружил и пригласил меня в свою комнату и с помощью линейки изобразил на моей спине такую зелено-голубую щурку, что у меня начисто отшибло и зрение, и слух. Этого «полотна» я так и не увидел, потому что оно было на спине, но зато чувствовал его довольно долго. Наш учитель вообще точил на меня зуб, потому что я вечно спрашивал о вещах, которых никто не знает. Ну, за все за это он расплатился со мной на экзамене. Может, я тебе уже рассказывал?

— Нет, — с серьезным видом покачал головой Шварц.

— Ну, я вообще-то не часто вспоминаю об этом, но тебе уж могу рассказать. Это было, когда я сидел в третьем классе. В день экзамена я нацепил чистую манишку и новый, красивый шейный платок и думал, иго уж теперь мне, такому нарядному, ничего не грозит. Но вышло-то по-другому! Вот дошла до меня очередь, и я встал, чтобы почтительно выслушать вопрос, и скажи-ка ты мне на милость, что спросил у меня учитель?