Читаем без скачивания Владимир Ленин. На грани возможного - Владлен Логинов

Комментируя Милюкова, Ленин пишет: «Историк прав. На днях или не на днях, но вскоре должен решиться именно этот вопрос. Либо наступление, поворот к контрреволюции, успех (надолго ли?) дела империалистской буржуазии, “умывание рук” Черновым и Церетели. Либо – “якобинство”. Историки буржуазии видят в якобинстве падение… Историки пролетариата видят в якобинстве один из высших подъемов угнетенного класса в борьбе за освобождение». Что касается террора, то в том же июне Владимир Ильич написал: «“Якобинцы” XX века не стали бы гильотинировать капиталистов – подражание хорошему образцу не есть копирование»[541].

В общем было ясно, что кризис близится, задуматься было о чем, а вся круговерть Петрограда, ежеминутно вторгавшаяся в жизнь, мешала этому. К тому же Ленин просто устал от ежедневных перегрузок. В первые месяцы после возвращения они с Надеждой Константиновной пытались сохранить цюрихский режим прогулок. Но с прогулками, как пишет Крупская, «плохо выходило. Раз ходили на Елагин остров, но показалось там очень людно и толкотливо. Ходили сидеть на набережную Карповки. Потом взяли привычку ходить по малолюдным улицам Петербургской стороны»[542].

Но в конце июня времени на прогулки уже не хватало, да и гулять стало просто опасно. По решению ЦК в квартире Елизаровых на Широкой улице установили охрану из рабочих завода «Старый Парвиайнен», и Ленин был весьма удивлен, застав их однажды на кухне: «Не слишком ли много хлопот?» – заметил он. А в самых последних числах июня, когда опасность усилилась, ему иной раз приходилось уходить на ночлег из редакции «Правды» к Стасовым на Фурштадскую. В конечном счете, в четверг 29 июня Ленин вместе с Марией Ильиничной уезжают на дачу Бонч-Бруевича в деревню Нейвола близ станции Мустамяки.

Зная потребность Владимира Ильича иногда оставаться в совершенном одиночестве, хозяева отвели ему две небольшие полумансардные комнатки. И условились приноравливаться к его привычкам, делая это совершенно незаметно, ибо знали «величайшую деликатность Владимира Ильича, его стеснительность…» В первый же вечер, когда наступила предночная тишина, Ленин задумался, ушел в себя. «Как хорошо, – чуть слышно сказал он и вновь не то погрузился в глубокую думу, не то слушал тишину… – Как хорош воздух, прямо замечательно хорош, – сказал он, выйдя в сад. – Здесь, я чувствую, хорошо можно отдохнуть…»[543]

Но и здесь Владимир Ильич продолжает работать. И именно здесь он приходит к окончательному выводу: «…Положение объективно революционное… Реформами не поможешь. Пути реформ, выводящего из кризиса – из войны, из разрухи – нет»[544].

А в свободное время Ленин ходит гулять к большому озеру. Пловец он был отличный и «бывало, – пишет Бонч-Бруевич, – жутко смотреть на него: уплывет далеко-далеко и там где-то ляжет и качается на волнах». Владимир Дмитриевич предупреждает: здесь глубоко, холодные течения, в омутах тонет много людей… Владимир Ильич смеется: «Глубоко?… Очень хорошо!.. Дна не достал… И нырял глубоко: ни травы, ни дна, ничего не видно, даже темно в воде…» И еще: «Тонут, говорите, – переспрашивает Владимир Ильич. – Ну, мы не потонем…»[545]

Рано утром 4 (17) июля за Лениным приезжает Макс Савельев: необходимо срочно возвращаться в Петроград.

Глава 3

«Мятеж»

«Принимай власть, коли дают!»

Макс Савельев огорошил первой же фразой: «В Питере восстание». Ленин тут же отреагировал: «Это было бы совершенно несвоевременно». Но потом, когда Владимир Ильич, Мария Ильинична, Бонч и Савельев уже ехали в Питер в поезде, и Максимилиан Александрович пытался подробнее рассказать о событиях, цельная картина так и не складывалась. Так, по крайней мере, показалось Бончу: «Выходило так, что и есть восстание, и нет восстания. Оказалось, что ПК никаких директив не давал, а что как-то самочинно поднялись массы… Толпы демонстрантов идут к [Таврическому дворцу]… На улицах раздаются выстрелы… Каждую минуту можно ожидать столкновения»[546].

На пограничной станции Белоостров Ленин и его спутники вышли из вагона, купили газеты, выпили в буфете кофе. Газеты радовали мало. Незадолго до этого «Новое время» написало: «Почему в дни свободы протянулась откуда-то эта черная рука…? Ленин!.. Но имя ему легион. На каждом перекрестке выскакивает Ленин. И очевидно становится, что здесь сила не в самом Ленине, а в восприимчивости почвы к семенам анархии и безумия». Владимир Ильич тогда ответил: «…Если “на каждом перекрестке” именно эти взгляды находят сочувствие, так причина тому – правильное выражение этими взглядами… интересов всех трудящихся и эксплуатируемых»[547]. Теперь, примерно то же, что и «нововременцы», писала либеральная «Речь». Но это было в порядке вещей. Озадачила «Правда»: на первой полосе, где обычно шла информация от ЦК партии, зияло пустое белое пятно…

Проверку документов прошли благополучно. Ульяновы никого не заинтересовали, а вот о Ленине, когда вернулись в вагон, разговоров среди пассажиров было много: «Опять этот Ленин…», «Пора его…», «Когда же, наконец, наведут порядок?» Владимир Ильич заслонился от публики раскрытой газетой, а Савельев продолжал негромко рассказывать, вспоминая все новые и новые эпизоды последних дней…

В революционные эпохи время настолько уплотняется, что события следуют непрерывной чередой и порой трудно понять, где кончается одно и начинается другое. Какая-то цепь событий формирует главный сюжет развития революции. Но за ним всегда присутствуют второй, третий планы со своими сюжетами и героями. А в какой-то момент, как только главный сюжет начинает терять темп, именно второй и третий планы выпирают вперед.

Поэтому американский историк Алекс Рабинович, обстоятельно исследовавший июльские события 1917 года, вынужден был прослеживать одновременно около десятка сюжетных линий: ЦК, «военка» и ПК большевиков, правительство, генералитет и Исполком Петросовета, анархисты, гарнизон, Выборгский район и т. д.[548]

Казалось, демонстрация 18 июня (главный сюжет) – прошла мирно и конфликтов вроде бы не предвиделось. Лишь одна колонна, под черными знаменами анархистов, была вооружена (сюжет второго плана) и прямо с Марсова поля двинулась к «Крестам». Анархисты силой освободили – арестованных еще 9 июня за статьи против наступления – редактора большевистской «Окопной правды» Флавиана Хаустова и его товарищей. Под шумок, из заключения бежало и более 400 уголовников (сюжет третьего плана). Правительство решило пресечь самоуправство. В ночь на 19-е к даче Дурново подтянули роты Преображенского и Семеновского полков, казаков и броневик. Во время стычки убили одного из анархистских лидеров – Аснина и ранили матроса – анархиста Анатолия Железнякова. Более 60 рабочих, солдат и матросов арестовали[549].

Оставлять эту акцию правительства без последствий анархисты не захотели. Сердобольные старушки из рабочих кварталов остались с поминальными свечками у гроба Аснина, а агитаторы анархистов двинулись на предприятия и в казармы. Уже 19-го на заводах Выборгского района начались стачки протеста. Но особый успех призыв к выступлению имел в 1-м пулеметном полку. 20 июня здесь получили приказ о выделении более половины личного состава и до 500 пулеметов для отправки на фронт. Общее собрание полка постановило выделить 10 пулеметных команд, но одновременно представители пулеметчиков начали зондировать обстановку в других частях гарнизона «на предмет немедленного восстания», независимо от того, что скажет об этом большевистский центр[550]. Вот так вроде бы боковая ветвь событий стала все более выпирать на первый план.

После выступления 20 июня на конференции фронтовых и тыловых организаций Ленина, призвавшего к выдержке и дисциплине, Военная организация, казалось бы, держала ситуацию под контролем. Но условность этого контроля многие, в том числе и Владимир Ильич, понимали.

Нередко, рассуждая о перипетиях 1917 года, забывают, что все послефевральские месяцы война продолжалась. В газетах регулярно печатали списки убитых. С фронта шли эшелоны с ранеными. С началом июньского наступления число жертв возросло. Каждый день в городах и селах России какие-то семьи оплакивали потерю кормильцев – отца, брата, сына. А от бесконечных дискуссий о войне, которые велись на различных съездах и конференциях, совещаниях и заседаниях, собраниях и митингах, рождалось ощущение не только заболтанности, но и бесстыдного обмана, ибо для солдат война была проблемой не слов, а жизни и смерти. Как писал в «Солдатской правде» солдат Л. Чубунов, – «Время настало не спать, а дело делать!.. Гоните буржуев от власти и всех их на фронт, раз они кричат “война до полной победы!” Все мы намучены войной, которая унесла миллионы жизней, сделала миллионы калеками, принесла с собой неслыханные бедствия, разорение и голод»[551].