Читаем без скачивания Собрание сочинений в 3 томах. Том 1 - Валентин Овечкин

Есть еще и такие летуны, так называемые местные — в отличие от летунов «дальнего следования». Эти перебегают из колхоза в колхоз, даже не покидая родной хаты, — здесь же, в своей станице. Делают они это обычно в начале лета — не раньше и не позже, — когда можно уже почти безошибочно определить виды на урожай в каждом колхозе и когда еще не поздно, в случае перехода в другой колхоз, разработать там к концу года приличное количество трудодней. Захватила ли буря полосою землю колхоза, повредили ли посевы наводнение, град — такой ловкач быстро ориентируется, подает заявление с просьбой исключить его, определяет, где можно ожидать наилучшего урожая — в «Заре» или в «Победе», — и вступает туда. На следующий год обстановка меняется, похоже, что здесь с урожаем будет хуже, — он вступает в другой колхоз. Существующие правила приема и исключения из колхозов особых препятствий для таких перебежек не ставят.

…Есть у меня в одной кубанской станице старый знакомый, Леонтий Петрович Кривошапка, тоже плотник и столяр, как манычский «сибиряк» Гунькин. Колхозник он из тех, которых с самого начала не приходилось убеждать в преимуществах общественного труда. Вступил он в колхоз не колеблясь, честно работает одиннадцатый год, ни разу никуда из своей станицы не уезжал. Все, что видишь в колхозе, начиная от амбаров, коровников, конюшен и кончая беседками и арками в сквере у конторы правления, сделано если не целиком его руками, то не без его участия. Мастер он отличный, работает чисто, со вкусом, к ремеслу своему родовому, перешедшему от отца и деда, относится с почтением и от других требует того же. Я, наученный горьким опытом, бывая у него в мастерской, избегаю садиться на верстак. Он этого очень не любит, сердится не на шутку, и бывает, что держит в руках — фуганок ли, киянку, — тем и достает по спине неучтивого посетителя. «Куда прешься?! Соображаешь что-нибудь? Я на этом верстаке хлеб себе зарабатываю, а ты на него чем садишься? Пустота торичеллева!» Леонтий Петрович — старик грамотный и ввертывает иногда в разговоре, к месту и не к месту, подобные словечки, вычитанные в газетах, детских учебниках и других книжках, попадающихся ему в руки.

Я бываю у него часто, всякий раз, как приезжаю в их колхоз. С ним интересно поговорить. Иногда я проверяю в беседе с ним некоторые назревающие у меня темы, рассказываю ему о своих новых наблюдениях, сужу по его замечаниям, правильно ли я схватил существо вопроса.

Разговаривал я с ним и о колхозных летунах. Мне остается здесь только привести его слова. Он, пожалуй, выразил то, что думают и говорят по этому поводу многие честные колхозники.

— Я так считаю — это, должно быть, удальцы из тех, что поначалу громче всех кричали: «Паньщина! На коммунистов заставляете робить!» А теперь им колхозы понравились. Пожили, осмотрелись: эге, брат, это удобная штука! При нашей простоте. Хвалился, говоришь, тот Гунькин, что примут его? Всюду принимали, не отказывали? Правильно, примут, у нас еще не научились таких ершей на чистую воду выводить! Хапуны! Есть и у нас похожие на него. В прошлом году, в разгар уборки, двенадцать семей снялись и уехали. Хотели было не дать им хлеба по трудодням, задержать — куда там! Как наделали тарараму — в райком, в райисполком, к прокурору! И вот опять не закаялись, еще восемнадцать семей приняли: и саратовских, и из Чкаловский области, и с Украины. Не знаю, что с ними получится. Двое уже смылись — в Грузию поехали… Почему их много стало? Да потому, что узнали лазейку. Это же никакого труда не составляет. То начинай их сажать, сады эти, виноградники, жди, пока начнут родить, разводи скот, строй пруды, электростанции, а то вон, пожалуйста, все готовое. Только и хлопот — билет купить. Один поехал, испробовал, написал куму, свату, те другим подсоветовали — так, один по одному, это дело и развивается. Колхозы богатеют, и их, трутней, возле колхозов больше летает. По-моему, это самые отъявленные людишки. Присосалась на шею народа этакая вредная протоплазма и живет, сытая, пьяная, и нос в табаке… А есть, знаешь, и такие, как раньше говорили: без царя в голове. Если его не укрепить на одном месте — сиди работай, как все, не рыпайся никуда и семью не мучай, — так он до веку сам своей жизни не устроит… Надо бы уже как-то их прикоротить, кончать это безобразие. Нехорошо получается. Коренному колхознику обидно, а им — прибыльно. Вот он, обормот, поехал за длинными рублями, так надо бы так: приехал он туда, а там — не принимаем летунов! В другой колхоз сунулся, и там то же самое: не имеем права принимать. Погоняй-ка, парень, в те края, куда назначено переселение, там и обосновывайся. А нет — возвращайся обратно, откуда начинал циркулировать. Что тебя согнало оттуда? Засуха? Бери лопату, становись в ряд со всеми, копай пруды, каналы. Нынче всюду занялись люди строительством, в пустыни даже воду проводят. Такое время замечательное, а ты блукаешь по свету, как пес бездомный, нюхаешь, где жареным пахнет. Земля плохая? Ну что ж, и против этого средство имеется, научились уже и удобрять и подкармливать. Все в наших руках. Именно — в руках, а не в ногах. Это только про волков сказано, что их ноги кормят. А человека — руки. Вот и надо заставить их руками работать. А сделать это просто — запретить колхозам принимать перебежчиков, и все. Ежели не по плану — переселенцы, — не принимать! И прекратится, придется им где ни где пускать корни. Только чтоб строго-настрого всюду одинаковый закон и без нарушений — не принимать так не принимать!

С этим предложением Леонтия Петровича можно вполне согласиться, добавив лишь одно: в тех краях, где органы власти с легкой душой «снимают с учета» колхозников, отправляющихся «циркулировать» по стране, этим же самым органам, вместо такого немудреного занятия, следовало бы почаще заглядывать туда, где «с головою не лагодится», как в том колхозе, откуда уехал со своей жинкой Настей и котами «неписьменный» Грицько.

1940

Гуси летят

Конец марта. Темная южная ночь. Поезд Москва — Сочи стоит в придонской степи на маленькой станции, где скорым и не положено задерживаться, — что-то случилось на линии.

Черные, вспаханные осенью под зябь поля. Черное, в дождевых тучах небо. У станционных построек — черные, высокие, качающиеся силуэты деревьев. Лишь на крышах вагонов белеет привезенный с севера снег.

Еще днем поезд шел по заснеженным равнинам: мела вьюга, мороз разводил узоры на окнах вагона, а в вечерних сумерках, как-то незаметно, мы расстались с зимою. Потеплело, зачернело в полях, по морозным узорам на стеклах потекли дождевые струйки. И вот здесь, уже в южной степи, — застряли. Впереди весна бушевала вовсю, где-то полой водой не то сорвало мост, не то размыло насыпь. Нас обогнал по левой колее вспомогательный поезд с железнодорожными рабочими… Обогнал, прогудел вдали — и опять тишина вокруг степной станции. Только ветер, налетая на маленький живой островок в степи, свистит в голых ветках деревьев да звучно плещется крупный дождь в лужах на перроне.

Пассажиры, быстро уничтожив в вокзальном буфете все запасы пищи и питья, не рассчитанные на проходящие ночные поезда, расходятся по вагонам. Некоторое время в поезде, тихо стоящем у высокого перрона, уютно горит яркий электрический свет, затем электричество гаснет — поездная бригада экономит аккумуляторы, — зажигаются свечи. Паровоз будто уснул, машинисты не выглядывают из будки, под топкой не видно огня. И станционные рабочие, остукав колеса состава длинными молотками, и дежурный, повертевшись возле вагонов с фонарем, будто забыли о нашем поезде, ушли в вокзал, плотно, по-ночному притворив за собою все двери.

Глухо, безлюдно, темно на мокром перроне. Дождь то вдруг зачастит крупными весенними каплями из набежавшей тучи, смывая остатки снега с крыш вагонов, то утихнет. В такие минуты из-за станции, с наветренной стороны, из степи слышатся невнятные голоса, цокот колес, тихое ржанье усталых лошадей — где-то, застигнутый в пути непогодой и ночью, движется обоз.

Под длинным навесом пакгауза дождь не мочит. Приятно пройти по твердой сухой земле. Хотя под ногами не настоящая земля — асфальт. Земля, освободившаяся от снега, размытая теплым дождем, — вон там, за железной дорогой, в степи. Это от нее доносит ветер волнующие, манящие запахи чего-то родного, далекого, полузабытого.

Не все, вероятно, чуют весенними ночами этот древний запах земли, сбросившей снежные покровы; не всех он волнует. Что может источать ароматы на голой земле, в степи, где нет еще трав и цветов?.. Может быть, это только игра воображения, и ничем не пахнет перепластованная плугами, выветрившаяся на морозах мертвая почва, а просто волнует сама весна? Волнует человека, привыкшего много лет с тревогой и надеждой подстерегать ее рождение. Ведь каждый год от жизни ждешь лучшего. А для хлебороба новый год — не первое января, а первая борозда…