Читаем без скачивания Сочинения — Том I - Евгений Тарле

После этой трагедии и прочтения на суде признаний Пиготта дело Парнеля было выиграно, и выиграно блестящим образом. Триумф был полный безусловный, такой, каких немного выпало на долю даже этого человека, привыкшего к успехам. Надо заметить, что если Парнель неохотно начал процесс, как всегда не желая без особенной нужды отрекаться от фениев, если он не любил защищаться на этой почве, то и во время суда он ограничивался лаконическими ответами на вопросы о сношениях с тайными обществами и принципиально ничего о них не говорил. Во время процесса между прочим Парнель встретился со своим старым знакомым, агентом полиции Томасом Бичем [198]; этот деятель произвел очень сильное впечатление, рассказав [199], как Парнель в 1881 г. говорил с ним о необходимости действовать дружно с фениями. Но теперь уже редакции «Times» ничто помочь не могло. Она потерпела такое страшное поражение, после которого даже этот орган не мог сразу вполне оправиться. Кроме морального ущерба газета понесла и материальный; опа должна была заплатить Парнелю 5 тысяч фунтов судебных издержек (около 50 тысяч рублей).

Враги ирландского лидера были раздавлены, очутились в самом затруднительном положении, какое только можно себе представить, а он торжествовал, и все-таки его отношения с фенианством оставались невыясненными, никаких признаний на суде он не сделал и никого ни в чем разуверить не старался. Ненависть к нему, всегда острая, теперь усиливалась чувством горечи и обиды; но до поры, до времени возможно было только делать вылазки спорадические и исподтишка. Чтобы разом все припомнить и за все с ним расплатиться, следовало подождать более благоприятного времени и более удобного случая.

11

Джордано Бруно говорит в одном из своих произведений о людях, которые в горе веселы, а в радости печальны, in tristitia hilaros — in hilaritate tristes. Судя по всему, Парнель принадлежал к числу таких людей. В самые трудные минуты своей жизни он удивлял близко стоявших к нему лиц полным спокойствием, бодростью и уверенностью, а в дни триумфов не менее поражал какой-то печальной задумчивостью, непонятной сумрачностью. Впрочем, его настроение всегда должно было казаться немотивированным. Своей души он не открывал никому из тех, кто, по-видимому, имел больше всего прав на его откровенность.

Он казался всегда одинок; члены его партии, беспрекословно ему повиновавшиеся, весьма редко видели его вне палаты общин и никогда ни о чем, кроме предстоящих парламентских дел, с ним не говорили. На партийные заседания он являлся редко, адреса своего также никому не сообщал, так что, например, когда Гладстону раз понадобилось видеться с Парнелем до заседания, он никак не мог узнать, где тот живет. Что он делал вне палаты, всегда оставалось тайной, так же как тайной была вся частная, интимная жизнь этого человека. Сосредоточенное внимание, обращенное, казалось, не столько на внешний, сколько на собственный внутренний мир, чаще всего отражалось на его лице. Никто не видел, чтобы он сильно волновался; во время парламентских бурь, в моменты ирландских встреч и оваций он оставался, за редкими исключениями, невозмутимо спокоен. И это постоянное спокойствие опять-таки никого не заставило никогда сказать, что Парнель, полубог народных масс, один из влиятельнейших парламентских деятелей, человек, в сорокалетием возрасте снискавший всемирную известность, счастлив, что он при своем железном здоровье и обеспеченном состоянии доволен судьбой. Какая-то трагическая нотка звучала в течение всей его жизни и давала тон всему его поведению. Обстоятельства могли быть запутанными и сложными, но он никогда не казался поглощенным ими всецело; среди самых оживленных бесед и споров он иногда внезапно умолкал и угрюмо задумывался, не то о чем-то вспоминая, не то к чему-то прислушиваясь.

Чем больше время шло к концу 80-х годов, тем поведение его становилось все загадочнее и загадочнее. Нередко среди сессии он вдруг уезжал из Лондона, и никто не знал, куда он отправился и сколько времени пробудет в отсутствии; часто в разных местах он называл себя вымышленными именами. Если всегда было мало общения между Парнелем и его партией, то в это время (в 1888, 1889, 1890 гг.) оно совсем прекратилось. Его манеры и обхождение отличались обыкновенно простотой и изяществом, но тут все стали замечать не известную прежде резкость, суровость в обращении с окружающими. Некоторые приписывали эту раздражительность парламентскому затишью, невозможности бороться с министерским большинством; другие говорили, что между Парнелем и Гладстоном происходят какие-то раздоры… Ничто не могло быть ошибочнее последнего предположения: Гладстон после парнелевского процесса с редакцией «Times» не знал просто, чем выразить дружбу и расположение к своему союзнику.

Вообще в Шотландии и Англии многие старались показать сочувствие Парнелю после его торжества. Так, город Эдинбург поднес ему почетное гражданство; либеральный клуб в Лондоне с энтузиазмом встретил его резкую речь о таком щекотливом предмете, как обращение английской администрации с ирландскими политическими арестантами [200]. Нужно сказать, что посрамление «Times» после суда либералы эксплуатировали гораздо больше, чем сам Парнель; ирландцы также старались воспользоваться этой победой и недоумевали, почему их вождь не старается извлечь все выгоды из своего действительно блестящего положения после процесса. Но Парнель так искренно и глубоко презирал всю эту затеянную против него интригу, что вполне равнодушно смотрел на поражение врагов и не удостаивал их особенным вниманием. Это еще более импонировало значительной части английского общества; а так как в политике обыкновенно, чем более везет счастие одному из союзников, тем ласковее становится к нему другой, то и либералы относились к Парнелю после его триумфа в высшей степени сердечно. На Рождество 1889 г. Гладстон пригласил его приехать погостить в Говардин. Парнель приехал, и тут оба деятеля беседовали о гомруле, о ближайших шансах поставить вопрос на очередь, о подробностях отделения Ирландии от Англии. Во время этих переговоров обнаружилось, что Гладстон в новом проекте гомруля оставляет управление ирландской полицией в руках английского министерства и что разрешение аграрного вопроса он также предоставляет имперскому парламенту. Парнель заметил на это, что при таких условиях он боится, что ирландский народ не будет поддерживать вождя либералов с той искренностью, как это было бы желательно. Впрочем, ввиду того, что в ближайшем будущем вносить билль о гомруле было бы вполне бесполезно, эти разговоры удерживались на теоретической высоте.