Читаем без скачивания Открыватели - Геннадий Сазонов

— Они еще не женщины, — ответил начальник, раскинув руки по земле.

— Но изнанку-то они не видели? — взъерошился взрывник. — И, может, вовсе не узнают. Им, видишь, шалаш для раю…

— А что в том хорошего, когда изнанку вызнаешь? Ведь противно было, когда вызнал? — Начальник лежал на спине, смотрел в бездонное небо, а взрывник отчаянно замотал головой. — Девчонки придумали какой-то свой мир. За этот мир их любить надо, а ты — крученый, путаный — наизнанку все хочешь вывернуть?

— Да я что? — отвернулся взрывник и потер глаза, защипало, видно, от дыма. — Я-то что? Только и у меня была такая придумщица… Я целую, а она отскакивает!

— Зачем? — невнятно, переваливаясь по гальке, спросил Алексей Иванович. — Зачем ты целуешь, а она отскакивает?

— Да чтобы ловил ее, — пояснил взрывник. — Она отпрыгнет, а я за ней… «Лови!» — кричит. Я ловлю. Как кенгуру… Только комнатенка у нас два на два… Так она единожды прыгнула… тройным прыжком, что не поймал… Как-то я не больно поторопился.

— Зато свободен, — позавидовал главный геолог. — А свобода, браток, нынче дорого стоит.

— А на хрена она мне, такая свобода! — рассвирепел взрывник. — В этой свободе — я один! Один и голый, да наизнанку вывернутый. Для кого деньги зарабатываю? Сожрать, пропить, прогулять… Кто обо мне вспомянет?

— Ты знаешь, куда она выпрыгнула? — спросил Алексей Иванович, будто невзначай щелчком сбросил с камня пятнистую, как мухомор, козявку. — Место приземления?

— Так зова я ее не слышу, — прохрипел взрывник. — А она — рядом…

— Послезавтра придет вертолет, — приподнялся начальник. — Полетишь за взрывчаткой… и три дня даю зов услышать. Ну и хмыри… «Лови!» — и отскакивают, — усмехнулся Алексей Иваныч, и глаза его стали далекими и неожиданно печальными.

— Зачем вы, девочки, красивых любите… — пробивался сквозь плеск и гул реки тоненький голосок.

— Гляди-кось, запели, — удивился взрывник. — Неживые вошли, а какими выйдут…

— Карамболина… Карам-бо-летта, — рвался из бани голосок.

Первый раз за сезон Инна в легкой рубашонке провалилась в сон. Она утонула, погрузилась мгновенно, и закачало ее, затянуло в легкие, теплые волны, и она взмывала над ними, вырывалась из пены и замирала от своей легкости, от силы, от упорного бега крови. И сон был как явь. Из той яви к ней вдруг протянулась мужская рука и приподняла ее, и она целиком уместилась в ладони, и кто-то дохнул в нее так горячо, что она рванулась и проснулась. Над ней фыркнула лошадь и, звякнув удилами, отошла.

А под кедром, раскинув руки, храпели парни — их уносило в далекую даль. С северо-запада поднималась угольно-черная снежная туча, и разрывали ее стеблистые молнии.

Великий охотник Бахтияров

Тропа углубилась, отсырела, заметалась между кочек, уперлась в поваленную ель и, перешагнув через нее, расползлась и стерлась в болоте. Неширокое, но длинное, оно напоминало затаившуюся щуку, зеленовато-желтое, в тусклых чешуйках лужиц. Каюр Яков остановил караван, повел головой налево — километра полтора, посмотрел через правое плечо — километра два, перед собой — двести метров гиблой трясины.

— Кругом гулять начнем? — обернулся к геологу каюр. — Или прямиком спробуем?

— Спробуем, — ответил Еремин. — Эгей-ей! — И голос его прокатился по мякотине мхов, над торфяными бугорками, прокатился и потонул. Спешились, срубили палки и пошли на ощупь. Каюр впереди: полегче он, Еремин за ним. Качается зыбина, но держит, кровянится клюквой налитой — россыпи ее здесь, и свежа она, тугая, только что из-под снега.

— Гамак! — смеется Еремин и проваливается по пояс. — Вот черт!

Походили, покружили, вымокли, выпугнули пару глухарей и наткнулись на тропочку, извилистую, но четкую. Вдоль тропки веточки воткнуты, на кривулинах-березках — затески.

— Бахтияров! — сообщил каюр. — Скоро изба.

Провели караван, ни одну лошадь не пришлось перевьючивать, ходко прошли болото.

— Это что, Яков? — спрашивает геолог. — Не раз по дороге встречал.

— Знак Бахтиярова, — каюр тронул коня, почти вплотную подъехал к неохватной лиственнице.

С той стороны ствола, что обращена к тропе, с лиственницы сорвана кора, а на затесе грубо вырублена лосиная нога подлиннее метра, с утолщенной коленкой и расщепленным острым копытом. Над барельефом ноги высвечивает иероглиф в виде трезубца, где средний зубец пересечен диагональной чертой. Чуть повыше копыта — три поперечные зарубки, а у коленки, на сгибе, вырезаны еще две — параллельные.

— Летом бил лося по траве, с тремя собаками, видишь, три черты, и вдвоем он был, — Яков дотронулся плеткой до верхних зарубок. Прищурился, вгляделся в рисунок, подъехал к кострищу, осмотрелся. — Пять лет прошло, как они с Петькой Филимоновым зверя завалили. Ох и мас-те-ер же он сохатого бить. Но-о, трогай! — стеганул Яков коня.

Ручейки, неглубокие, но круто врезанные, проломились через ольховник, следом пихта клином прорубила осинник; тропа круче на взгорок пошла, но уже по песку. Сосняк распахнулся речушкой, светло и чисто открылась она в ивняке и рябинах.

— Гляди, — показал каюр, — изба. Ой, хорошее, больно хорошее место Бахтиярову досталось, — завистливо оглядывается Яков. — Лосиное место. И соболь богатый. А кому досталось? — и он покачал головой.

— Как досталось? — не понял Еремин и огляделся.

— Так и достается — дед его, отец, а теперь и сам он здесь охотится. У нас так — где деды охотились, теперь сами обретаемся.

Отворили дверь, припертую палкой. В оконце мутно просачивается свет, по углам мыши-пищухи натаскали травы, свили гнезда, на стенах ржавеют капканы, а на столе в опрокинутом ведре окаменела горелая гречка. В углу груда соли-лизунца, нары закрыты разноцветьем лоскутного одеяла.

— Лета три, наверное, не был. Жених, — и плюнул Яков на пол. — Такое место покинул, а?

Около избы поднимались грубо вытесанные топором деревянные фигуры.

— Гляди — лебедь?! — остановился Еремин. — Неужто топором? Смотри, какое изумительное лицо!

— То — баба его! — буркнул Яков. Долго вглядывался в тонкий лик Еремин.

Ночевали у костра, из избушки выгнал спертый, перекисший воздух: невмоготу. Укладываясь спать, подминая под собой пихтовый лапник, Яков посоветовал:

— Слышь, Алексей, возьми ты его каюром. Охотник-то он великий. Ой, и большой охотник. Везде караван проведет: места знает. Только лет пять назад будто спортили, кто-то глаз на него черный положил, что ли: совсем худо добывает. По всем поселкам бегает, баб ищет, тьфу ты!

— Да где здесь поселки? — согрелся и разомлел в спальнике Еремин.