Читаем без скачивания Повелитель четверга. Записки эмигранта - Игорь Генрихович Шестков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так вот… хватит теории. Да, я работал в Германии на вполне официальных рабочих местах. Год был хорошо оплачиваемым «директором Русского культурного проекта». Устраивал различные мероприятия (видите, использую ненавистный канцеляризм для правдоподобия), так или иначе связанные с русской культурой. В некоем клубе. Сам прочитал для публики доклады о Кандинском, Габо, Врубеле, русской иконе, Шварцмане, Булгакове. Показывал слайды. Знакомые актеры разыгрывали сценки, чтецы читали литературу Толстоевского, клубные дамы готовили блины с икрой, певцы пели арии из русских опер и романсы и прочее и прочее. Несколько лет работал галеристом в одной из городских галерей. И еще некоторое время проработал в музее Ван Де Вельде. Водил экскурсии и охранял серебряные ложки и мебель. В очаровательной вилле, похожей на огромный комод. Были, конечно, работы и похуже, о которых неприятно упоминать. Все бывало. Какое-то время продавал свои картины.
О позиции наблюдателя. Несмотря на то, что я с тех пор, как мы расстались с женой, а произошло это довольно быстро (эмиграция часто уничтожает брак), жил с немками и общался только с немцами, несмотря на мое, потом и кровью завоеванное немецкое гражданство, – немцем-аборигеном ни в Саксонии, ни в Берлине я так и не стал. Хорошо это или плохо – не знаю. Был и остался наблюдателем. Хотя, если не лукавить, я был наблюдателем и в СССР. Может поэтому и стал в конце концов писателем. Ведь наблюдениями надо периодически с кем-нибудь делиться.
ОЛЕГ БУГАЕВСКИЙ: Ваш стиль в искусствоведческой, не побоимся этого слова, прозе индивидуален, как и должно быть, и даже контуры общеизвестных событий у вас свои, персональные. Вы словно «ощупываете», то бишь изучаете вслух, на письме, не только картину, но и мнения о ней, историю создания… Пишете, словно для себя, а получается, что мысль оригинальна и вполне себе конкурирует с официальными мнениями: «Грубые немецкие распятия – вызов сладковатому итальянскому искусству». Это результат бесед, пускай даже с самим собой, приватных лекций – или просто мнение «частного лица»? Ведь общие рассуждения, пишете вы, «даже такие красивые, как у Бруно Шульца», давно перестали вас убеждать…
ИГОРЬ ШЕСТКОВ: Несчастные ученые искусствоведы, чаще всего маскирующие свое несчастье всезнайством, высокопарностью и несносным многословием, не имеют право привести в своих статьях ни одного непроверенного факта, ни одной не доказанной теории. Любое их высказывание, даже самое невинное, может быть легко оспорено, если за ним не стоит запись в архиве, или хотя бы упоминание в письме бухгалтера, современника субъекта их исследований. А что, например, писать о Босхе, когда от его жизни, кроме картин, остались только три или четыре скупые записи в архивах. А сам он не оставил ни одного письма, ни одной записочки, потому что скорее всего был неграмотным. Как расшифровать его аллегории и символы, если он наверняка и не понял бы такие слова – аллегории и символы. И не оставил нам никаких ключей.
Я не исследую картины Босха или Гойи. Точнее – исследую, но не как ученый, а как благодарный зритель. Я пишу о них, как о реальных сценах, я вхожу в эти декорации, как в реальный лес, я подчиняюсь их правилам игры, я вхожу в красочную плоть их персонажей, и так пытаюсь оживить их. Подарить им существование. Поделиться бытием. Высказываю предположения, основанные только на моем опыте созерцания и жизни внутри картины. Специалисты при желании найдут у меня очевидные ошибки. Кстати, искусствоведы не раз читали мои тексты об искусстве и часто меня хвалили. Хотя один раз, но только один – нашли у меня фатальную ошибку. Я написал где-то, что крестьянин у Дюрера несет корзину с картошкой. Рецензент местной газеты был безумно рад опозорить меня. Написал об этой картошке целую статью. Я сгорал от стыда. Досадная ошибка. Потом меня успокоили. Оказалось, что этот рецензент лет десять назад написал, что мол, Гёте поехал в карете к вокзалу в Веймаре.
ОЛЕГ БУГАЕВСКИЙ: Есть ли кто-нибудь из современных писателей и художников, интересный вам как мастеру слова и кисти?
ИГОРЬ ШЕСТКОВ: Мой ответ вас возможно разочарует. Лет десять назад я перестал посещать галереи современного искусства. Потому что то возмутительное шарлатанство, которое сейчас называется инсталляцией, хепенингом, концептуализмом и прочими словами-пустышками мне не интересно. Это мусор. А с писателями дело обстоит так: я могу читать по-немецки, но не получаю от этого удовольствия и не могу потом сказать, что хорошо, а что не очень. Поэтому я не читаю по-немецки ничего, кроме новостей, расписания автобусов и искусствоведческих книг. А по-русски – читаю. Но не книги, а только несколько страниц из книги. Обычно одного абзаца бывает достаточно…
ОЛЕГ БУГАЕВСКИЙ: Благодарю за честный ответ. И все-таки желаю новых открытий, и удачи вам в дальнейших наблюдениях и исследованиях.
Обманы и иллюзии
БЕСЕДА АНДРЕЯ МОРТАЛЁВА С ИГОРЕМ ШЕСТКОВЫМ
Опубликована на интернет-портале Русская Жизнь 11.03.2021
АНДРЕЙ МОРТАЛЁВ: В одной из бесед с Иваном Толстым на радио «Свобода» вы пришли к выводу, что героя не одной лишь повести «Покажи мне дорогу в ад», о которой мы сегодня поговорим, постоянно затягивает какое-то инфернальное «пространство». Это чуть ли не параллельный мир, в котором он, словно в страшном сне, о котором вы пишете в начале, проживает не-свои жизни. В реальности для вас самого сон оказался явью, и «страшное» пространство обернулось новой эмиграционной Родиной. В связи с этим возникает вопрос: возможно, это раздвоение не пространства, а самого автора-героя? И уж после, вы правы, близнецы встречаются и живут в одном времени, одном месте и одной судьбе где-то на окраине Берлина? Или в центре, неважно.
ИГОРЬ ШЕСТКОВ: Реальное пространство, разумеется, никогда не раздваивается, а остается самим собой и мреет в своей ньютоновской трехмерной косности или в эйнштейновской относительности (выбирайте сами), лениво, как пресытившийся демиург, поплевывая и на обезумевшее человечество и на каждого из нас в отдельности, в том числе и на вашего покорного слугу. И обычное время течет себе как широкая река, не замечая ни тикающих часов, ни тикающих бомб, ни их создателей, не завихряясь, не останавливаясь и не меняя направления.
Но наше сознание, наше восприятие, и, главное, наша (всегда работающая в обратном времени) память – показывают нам совсем другую картину. И как
