Читаем без скачивания Инквизиция: Омнибус - Дэн Абнетт

Я взяла изогнутую серебряную булавку и вышла наружу. Я шла вдоль помещения, спокойно оглядывая и отмечая людей, которые спали, отдыхали или выпивали в своих отгороженных занавесками уголках. Я вышла на верхнюю площадку лестницы. Никаких следов Лайтберна — похоже, он не собирался возвращаться.

Я стала спускаться вниз.

Прошлой ночью — ночью, которая стала роковой для Зоны Дня, я думала, не придумала ли я это ощущение, что за мной наблюдают. Прокручивая те события в памяти, я решила, что это было лишь продолжение моего сна, предшествующее пробуждению, которое последующие травмирующие события превратили в правдоподобнейшую подделку под настоящее воспоминание.

Но теперь я чувствовала то же самое. Это было настоящее, вполне реальное ощущение, а не просто игра воображения — и это убедило меня, что и прошлой ночью мое чувство было реальным. Но это вызвало новый вопрос: неужели коммуну постигнет тот же рок, что прошлой ночью пал на Зону Дня? Или некая сила, некий сверхъестественный психический импульс, не бывший частью готовящегося вторжения, пробудил меня, чтобы я обнаружила Сестру Тарпу?

Я решила рискнуть. Стоя на середине лестницы, я снова включила мой манжет, становясь более восприимчивой — более уязвимой — для псайканы.

И почти тотчас же я услышала детский смех. От этого звука я похолодела — именно его я слышала на чердаке Зоны Дня. Я с трудом сглотнула и медленно двинулась вниз, напряженно прислушиваясь, ловя каждый звук.

Нижняя площадка представляла собой довольно широкое пространство, ярко освещенное старой люстрой, явно знававшей лучшие дни. Здесь стоял ветхий продавленный диван и две большие фарфоровые вазы, которые использовали как подставки для тростей. Половицы, перила, стены и потолок были окрашены в тускло-белый цвет, так что привинченное к стене старое зеркало в позолоченной раме казалось только еще одним участком белой стены в форме зеркала. С одной стороны была пара закрытых двустворчатых дверей. С другой стороны площадки — двери, ведущие в мастерские, где смешивали краски. Эти дверные проемы были полускрыты грязными драпировками. Пыльные разноцветные дорожки — следы многочисленных ног тянулись за эти двери и от них — пыль растираемых красок оседала на обуви тех, кто ходил по этим белым половицам.

От площадки ветхая лестница вела к другим мастерским, где готовили и растирали краски, расположенным этажом ниже.

Я снова услышала детский смех и резко повернулась. Я заметила движение — занавеска, скрывавшая дверной проем, ведущий в одну из мастерских, слегка шевельнулась.

Я двинулась туда, держа наготове булавку. Я откинула занавеску и вошла.

Густой, спертый воздух был наполнен запахами растертых в порошок минералов. Грязные складные столы, тянущиеся вдоль всего помещения, были уставлены банками пигментов, чашами для их смешивания, флягами, бутылками и прочими посудинами с чистой олифой. Ложки, кисти, штихели, ножи — все необходимые инструменты, потемневшие от времени, стояли здесь в горшках. Пол представлял собой беспорядочную мешанину цветных пятен. В помещении никого не было. Несколько ламп, оставленных здесь, лили свет, перламутрово-тусклый из-за висящего в воздухе тончайшего порошка.

Я пересекла помещение и вошла в смежную мастерскую — она была чуть меньше, но точно так же обставлена. И тут мне снова показалось, что я слышу смех. Кроме того, я ощутила какое-то движение.

К первым двум помещениям анфиладой присоединялось третье, и я вошла в него. Там на одной из лавок сидел старик, осторожно смешивая в керамической чаше оттенок красной краски.

— Что вам угодно? — спросил он, взглянув на меня.

— Сюда… — начала я. — Сюда не заходил ребенок?

Он выглядел озадаченным.

— Нет, сюда вообще никто не заходил, — ответил он.

Я пересекла помещение, мимо подносов, уставленных бутылками — каждая была аккуратно заткнута пробкой — и вошла в кладовую, где в больших стеклянных бутылях на деревянных полках хранилась олифа и суспензии, используемые для смешивания красок. Краем глаза я заметила крохотную фигурку, метнувшуюся прочь из двери в дальнем конце помещения.

Ребенок. Ростом он был мне не выше середины бедра.

Я ринулась следом. Дверной проем, откинутая занавеска — и я снова оказалась на лестничной площадке. Здесь никого не было, но двустворчатая дверь на дальней стороне площадки, которая раньше казалась запертой, теперь закрывалась за кем-то.

Я подлетела к ней и рывком распахнула ее. Мне в лицо ударил каскад звуков.

В этом помещении — заставленной мебелью и грязноватой гостиной — собралось около двух дюжин человек, все с музыкальными инструментами. Музыка была популярным развлечением в коммуне, многие из здешних жителей любили собираться вечерами, чтобы помузицировать, выпить под музыку или впасть в дремотное оцепенение под действием лхо, улыбнись-травы или веселящих камней.

По случайности, в тот-самый момент, когда я распахнула дверь, они начали играть первую пьесу за этот вечер, извлекая пронзительный мотив из скрипок, барабанов, труб, теорб[63], сакбутов[64] и других инструментов. У одного из испачканных краской музыкантов был даже лирон — шестнадцатиструнная виолончель.

Акустический удар заставил меня подпрыгнуть.

Я вскрикнула от неожиданности — собравшиеся в комнате музыканты перестали играть и засмеялись, глядя на меня. Думаю, я действительно выглядела крайне комично, когда, побледнев, шарахнулась от двери.

— Смотрите-ка! — крикнул кто-то, — Это же Падуя. Она вернулась!

Некоторые встали со своих мест, чтобы поздороваться со мной, или чтобы представить меня новеньким, с которыми я была незнакома. Сейчас мне меньше всего была нужна их компания — но я должна была играть мою роль.

Пока меня осыпали приветствиями, я оглядывала помещение, не обращая особенного внимания на окружавших меня лиц. Комната была заставлена старой мебелью, пол скрывался под ковриками, потрепанными пуфами и подушками. Повсюду горели лампы, стояли стаканы, бутылки, тарелки с локумом, засахаренными фруктами и лежали готовые к употреблению трубки и кальяны.

Но нигде не было и следа ребенка — я осмотрела все, но он не прятался ни за одним из многочисленных предметов мебели и не таился ни в одном из темных углов.

Глава 19

Повествующая о видениях Шадрейка

Одним из собравшейся компании любителей музицирования был собственной персоной художник Констан Шадрейк. Он отложил скрипку и устремился ко мне, лучась улыбкой, которая явно была задумана как отеческая, но вполне ясно говорила о его истинных намерениях.

— Падуя! Драгоценная Падуя! — произнес он. Его голос был низким и хриплым — я предположила, что такой эффект дают эллодея в комбинации с лхо. — Ты и представить себе не можешь, как я рад снова видеть тебя в нашей веселой компании!

Он был в хорошем настроении, хотя был уже довольно поздний вечер. Обычно Шадрейк становился все более злым и мрачным по мере того, как продолжалась ночь, а в его крови бродило все больше отравы.

— Я хочу, чтобы ты позировала мне. Прямо сейчас! — заявил он.

— Но я только что пришла сюда, сэр… — запротестовала я.

— Твое лицо было для меня источником вдохновения. Множество дней я прозябал в бесплодном ожидании.

Он настаивал, чтобы я спустилась с ним вниз, в его студию… хотя я сомневалась, что он действительно намерен работать. Остальная компания засобиралась с нами, прихватив выпивку и инструменты — чтобы сопровождать музыкой его размышления о выборе идеальной композиции.

Все это время я не переставала оглядываться по сторонам, ища хоть какие-нибудь следы ребенка, которого видела раньше. Ощущение безотрывно наблюдающего за мной взгляда не исчезало. Я чувствовала себя в ловушке. Мне нужна была тишина и возможность спокойно разузнать что нужно и сбежать — а вместо этого на мне, как гири, повисли распутный живописец и его нетрезвая компания. Но, если я хотела продолжать оставаться Падуей Прэйт, мне необходимо было согласиться и идти с ними.

— А кто же, моя прелесть, купил тебе эти роскошные одеяния? — поинтересовался Шадрейк, когда мы спускались по лестнице. Он оглаживал отворот моего жакета, словно оценивая качество ткани — но это был исключительно повод водить рукой по моей груди.

— Так кто же так баловал тебя? — спросил он.

— Я позировала, — ответила я. — Эту одежду дали мне как раз для этого.

— И кому же ты позировала? — продолжал допытываться он.

— Никому, — отрезала я.

— Так кому же? — не отставал он. Он был непостоянным типом, склонным к перепадам настроения; он легко обижался и оскорблялся — но так же легко было вновь пробудить его гордость и самодовольство.