Читаем без скачивания Одинокий колдун - Юрий Ищенко

Выпалив всю тираду, растолстевшая до полного уродства Ванда отправилась на конюшню, где два раза в неделю трахала угрюмого конюха, а дочки еще долго шушукались между собой. Так что сомнений в том, что с ней произошло что-то страшное, у Малгожаты не было. Она перестала быть ведьмой, но и не стала человеком, а кем, еще предстояло узнать. И когда она не успела до прихода Егора передать Молчанке свое главное открытие, — то, что Егор не черный, а белый колдун, — сама Малгожата почти не расстроилась. «Ай, — вяло подумала, свалившись на пол от его тычка, — будь что будет. Всем на меня плевать, и я на них с большой высоты...»

Тем не менее, если бы Молчанка успела узнать, что Егор является белым колдуном (то есть пробавляется белой магией, с помощью которой навредить ведьмам было весьма проблематично), да вдобавок настолько немощен, неопытен и туп — а для Малгожаты с ее воспитанием это было ясно сразу, — все в этом противостоянии могло бы обернуться по-другому. Не для Малгожаты; ее все меньше заботили проблемы Егора, а тем более ее сестер. В ней самой, в ее теле и в душе что-то происходило, видоизменялось, и все интересы девушки неуклонно сворачивали в сторону самопознания.

До сих пор все три сестры, вместе с бабкой Вандой, считали его черным колдуном: то есть, колдуном потомственным, владеющим не только переданным от истопника даром, но и собственной природной силой и злобой. Черный колдун не мог размышлять о добре и зле, как не могли этого делать и сестры — купальские ведьмы; черный колдун, иногда того не зная, черпал средства, силы и знания из любых, самых грозных и опасных источников. Белого колдуна Егора, грубо выражаясь, сестры могли взять голыми руками.

Как ни странно, страшный пожар в клубе, во время премьеры «Гамлета», сослужил Егору добрую службу. Сестры посчитали, что, увлекшись обустройством засады в клубе, заманив и заставив работать на себя его «пассию» Фелицию, — они сами попались в грандиозную ловушку, устроенную мерзким колдуном. Так он и планировал: заманить всех трех в клуб, вывести на сцену, чтобы обрушить затем на них пламя пожара. Стихия огня была враждебна купальским сестрам, поэтому спасались они трудно и мучительно, а самая недалекая и неистовая из них, Герла, сильно при том пострадала. (Когда спустя малое время колдуну в руки попалась Малгожата, две другие впали на какое-то время в дрожащий ступор. А Герле еще нужно было лечить собственные ожоги и увечья.)

Напоив ее снотворным отваром, Егор ушел на встречу с братом. Полуголодная девушка проспала два часа, затем встрепенулась и вскочила с постели, встрепанная после кошмарных сновидений. Самый последний сон был мучителен: снилось, что обе сестры дотянулись длиннющими руками до ее головы, ухватились за концы нитей или нервов и тянут эти нити к себе, чтобы узнать дорогу к ней, а ей очень больно, и никак не может их руки от своих нитей оторвать.

Она с трудом, шатаясь и постанывая, слезла с кровати, пошла по стеночке на кухню, надеясь найти съестное или хотя бы укрепляющее питье. От голодных спазмов болел и громко урчал живот. Кружила голову толчками в виски пульсирующая убыстренная кровь. Села на табурет, привалилась ничком к столу, чтобы прийти в себя. Старалась вспомнить другие сны, — сны были очень важны для нее, по ним можно было разгадать ближнее будущее, избежать многих опасностей.

Ей снилась старая мать, такой, какой она стала теперь: жирный подбородок, проросший белой жесткой щетиной; крупные, со спелые вишни, корявые бородавки на щеках, на левой ноздре и на низком, скомканном двумя глубокими черными морщинами, лбу. У старухи Ванды слезились запавшие блеклые глазки, она утирала их серым линялым платком, когда разжиревшей уткой ковыляла на больных, скрученных артритом ногах к кустам крыжовника, где пряталась и поедала спелые ягоды маленькая Малгожата.

— Не дичись, не дичись, доча, — приговаривала Ванда, бесцеремонно выволакивая ее за ворот кофты из колючих зарослей. — Слухай, сечь погожу, а сказать кой-чего — скажу...

Ванда плюхнулась задом на мокрую сочную траву, дернувшись, обернулась в сторону огородов: там сестрички умерщвляли украденного из села котенка, закапывали его в кучу навоза; котенок не хотел погибать и испускал стрекочущие пронзительные вопли.

— Что ты будешь робить, опять живодерню затеяли, — неодобрительно и слегка фальшиво возмутилась мамаша. — Ты с ними не водись, ты меня слухай.

Малгожата поверила, что бабка не будет ее драть за крыжовник (Ванда никому не разрешала трогать ягоды, пока сама не соберет их на варенье), присела на корточки, пописала в траву и приготовилась слушать.

— Я говорю, с ними не мешайся, — словно читая мысли дочки, рассудительно повторила Ванда. — Ты другая, красивая, мягонькая, распаренная душой и телом, и помечтать всегда готова. Если Альбинка сможет вас вместе держать да холодным умишком всегда лучший путь выберет, это ее дорога. Ханна вам вьючной скотинкой послужит, все на себе вытянет, сдюжит. А тебе, Малгожатка, надо стать нашим тайным оружием. Тот колдун, он как увидит тебя, так и западет сердечком своим поганым, а ты его втянешь, влюбишь в себя, и начинай резать с него, глупого и мягкого, веревки кожаные. Он того не заметит, покеда смерть его не возьмет...

Малгожата слегка замечталась, какая она будет роскошная и роковая, как графини в фильмах про царскую Россию, вздохнула, что долго еще ждать тех страстей.

— Бабка, а то правда, что девчонки брешуть? — решилась вдруг спросить у бабки. — Что ты сама по молодости с истопником путалась? А нам вот говоришь, что с его учеником никаких близких сношений иметь нельзя...

— Истопник тот сперва не был врагом, сперва он ничей был, — глухо, после раздумий, сказала старуха. — И если бы мы с ним не погавкались, если бы я на него меньше наседала да раньше срока всю себя не разъяснила, глядишь, он бы и сейчас с нами жил.

— И что, выходит, мы все или кто-то из нас — его дети? — снова вопросила Малгожата.

— Ах ты, сучка малолетняя! — вдруг вскричала Ванда, злобно обнажив редкие почерневшие зубы в сплющенном по-старушечьи рту. — Убью гадину!

И огрела маленькую светлую головку тяжелой затрещиной...

Малгожата сидела, туповато помаргивая и качая головой, пыталась вспомнить: был ли тот разговор на самом деле в ее детстве, и сон лишь выдернул его из затерянных закоулков памяти; или же разговор случился именно во сне, потому являясь очень важным. Нет, ничего подобного она никогда не помнила, а запомнила бы наверняка, ибо сведения были жизненно важными. Она сравнивала даты своего и Молчанкиного рождения с тем, что знала о сожительстве Ванды и истопника в 60-е годы в Ленинграде. Получалось, и она, и младшая сестра могли быть дочерьми колдуна.