Читаем без скачивания Желябов - Александр Воронский

— Для потомства не пришлось закрепить его внешность, потому что в заключении он ни за что не соглашался дать фотографировать себя и делал ужасные гримасы, когда на него наводили аппарат. Сохранился всего один лишь маленький медальон, появившийся в "Календаре Народной Воли" за 1883 г.; этот медальон сделан на основании карандашного рисунка, набросанного для памяти одним из его приверженцев. — Эскиз представляет всего лишь заурядный профиль с большой бородой; он совсем не напоминает оригинал, с физиономией живой, энергичной, грубой и зверской; с головой, привыкшей к распоряжениям, с телосложением могучим и сильным; со смехом, открывающим два ряда блестящих зубов; с видом бандита-террориста, мало-помалу сложившегося в такового в целом ряде преступлений…[74]

Образ Желябова у генерала двоится: бандит-террорист зверского вида не вяжется с "учителем революции", для которого его обязанности, призвание есть "святой долг". Заметно также, что официальный историк не может подавить в себе чувства глубокого уважения, удивления и преклонения перед Андреем Ивановичем. Шебеко, между прочим, ошибается, утверждая, будто Желябов был фанатик. Поистине, ничто человеческое не было ему чуждо. Он обладал широким политическим кругозором, редким для своего времени, умел учитывать обстоятельства. Заговорщик и террорист, он с энтузиазмом отдавался пропаганде и агитации. Никогда террор не являлся для него самодовлеющим средством. И не мстил он также ради одной мести. Он говорил, что террор поможет захватить власть партии, но с тем, чтобы передать ее в руки народа, и не его вина, что логика террористической борьбы в то время и в тех условиях заводила лучших людей в тупик. Но то правда, что он умел доводить свои мысли до конца, делать цельные, неурезанные выводы; обладал чудесным упорством в достижении положенных целей, шел к ним без колебаний, не сгибаясь и не впадая в уныние от неудач, даже самых тяжких. Он, с неиссякаемыми жизненными силами, с сердцем, открытым всем радостям, сумел воспитать в себе презрение к смерти. В разговорах с друзьями он часто со всеми подробностями изображал свою вероятную смерть. Когда его убеждали обрить бороду, он в шутку говаривал: его могут повесить, но с бородой он не расстанется. Он жил для великого революционного дела и не знал отклонений.

Он сумел быть грозным для врагов. Располагая лишь незначительной группой молодых, неопытных юношей, Желябов превратил царский дворец в тюремный замок, заключив в него "самодержца всея Руси", "царя-освободителя", всполошил и держал в трепете огромный кадр жандармов, полицейских и следственных властей. Несмотря на предательства, на ого воры, на аресты, на казни, на неудачи, он уверенно и твердо вел дело к неизбежному концу. Над царевым гнездом он кружился подобно коршуну, все суживая круги, и все неотвратимее падала тень от его могучих крыльев на намеченную жертву. Глаз его был острый и быстрый. И царь и его приближенные чувствовали: кольцо суживается, смыкается; какая-то, не знающая сомнений смертоносная сила готова свершить свой суд и непременно свершит. От горсти людей, вооруженных дешевыми револьверами, самодельными снарядами, оказалось, некуда укрыться не ограниченному ничем и никем деспоту. Отголосок этих страхов отразил в своем отзыве и жандармский генерал Шебеко.

Желябов придал террору характер постоянно действующего боевого орудия. По свидетельству С. Иванова, Андрей Иванович рассуждал о терроре:

— Это средство исключительное, героическое, но зато и самое действительное, лишь бы только борьба эта велась последовательно без перерывов. Партизанские эпизоды, растягиваемые на продолжительное время, действуют лишь на воображение публики, но не устрашают правительство. Все значение этого орудия борьбы и все шансы на успех заключаются в последовательности и непрерывности действий, направлять которые необходимо на определенный намеченный пункт. Под ударами систематического террора самодержавие уже дает трещины[75].

Вот почему он спешил организовать одно покушение за другим без промедлений.

Желябов не был теоретиком. Обладая здравым смыслом и чутьем, в знаниях, в способности логически развивать свои мысли, в глубине, в эрудиции он бесспорно и решительно уступал своему блестящему современнику и противнику-другу Георгию Валентиновичу Плеханову, превосходя его подвижностью, неутомимостью. К сожалению, неизвестно, что предпочитал читать Желябов в зрелом возрасте. Книги, взятые в его квартире, случайны. Но он очень любил читать, много читал и жаловался, что работа не позволяет отдаться книге. В биографии, изданной "Народной Волей", рассказывается:

— Раз он с одним товарищем был на крайне важной сходке, далеко от Петербурга. Проговоривши несколько часов, изморенный и усталый, Желябов отправился в Петербург поздно ночью. На утро явился и его товарищ, думавший застать Желябова крепко спящим. Каково же было его изумление, когда он застал Желябова глубоко погруженным в чтение "Тараса Бульбы". Оказалось, что, легши в постель, он снял машинально книгу с полки и зачитался до самого дня. Да и потом, оторванный от книги, он еще целый час не мог говорить ни о чем, кроме Тараса… Природа для него была полна чарующей прелести, и он каждую свободную минуту готов был забраться куда-нибудь на Неву, на взморье, на широкий, безграничный простор. Музыку Желябов любил до страсти…

Мы, к сожалению, почти ничего не знаем о внутренней жизни Андрея Ивановича. Неизвестно, в какой мере и насколько привлекали его к себе "проклятые" вопросы мироздания; любил ли он заниматься философией, психологией, историей, естественными науками или решительно предпочитал социологию, политическую экономию, правоведение. Он был народником. Этим сказано многое: права народа, его нужды, запросы были для него суверенны, "о остается еще огромная область проблем, сомнений, вопросов нерешенных, только поставленных, остается своеобразный, Личный подход к ним — и здесь жизнь Желябова для нас закрыта. Можно с уверенностью сказать: мировоззрение Желябова, как и его соратников, складывалось под влиянием естественно-научного материализма французских энциклопедистов, Фейербаха, Чернышевского, субъективной социологии Лаврова, Михайловского, историософии Бокля и т. п. Этими указаниями и приходится поневоле ограничиваться.

Литературными наклонностями Желябов, видимо, не обладал и страсти к перу не обнаруживал, предпочитая живых людей и живое дело. Он был практик в лучшем смысле, ловец человеческих душ, организатор, трибун, с огромной, выразительной силой. В нем не было и тени гамлетизма; слово и дело жили у него в кровной и всегдашней дружбе. Дебагорий-Мокриевич сообщает: