Читаем без скачивания У каждого своя цена - Лорен Вайсбергер

— О, ты даже не знаешь, насколько. К счастью, будучи хиппи, родители оставались евреями и не слишком тяготели к бессребреничеству по жизни. Как разумно заметил отец, «голос живущего в комфортных условиях не менее убедителен, чем исходящий из очага бедности. Только это имеет значение, а не презренный металл или его отсутствие».

Сэмми оторвался от чашки кофе в изумлении.

— Это правда. Я родилась в коммуне хиппи в Нью-Мексико, в местечке, насчет принадлежности которого к штату сильно сомневалась, пока в 2000 году по Си-Эн-Эн не увидела карту электората. Мать любит рассказывать, как рожала меня в супружеской кровати в присутствии всех детей коммуны, которых привели посмотреть на чудо появления новой жизни. Ни докторов, ни лекарств, ни чистых простыней — только муж с дипломом ботаника, полуграмотная медсестра, обучавшая дыханию по йоге, гуру коммуны, распевавший индийские гимны, и две дюжины детей от трех до двенадцати, которые, скорее всего, лет до сорока оставались девственниками после зрелища упомянутого чуда.

Не знаю, что заставило меня разоткровенничаться. В последний раз я рассказывала эту историю Пенелопе во время недельной практики в Эмори, когда мы отмечали знакомство, покуривая марихуану в кустах возле теннисного корта. В ответ Пен призналась, что ее отец знает служащих своей компании куда лучше членов семьи, и что до пяти лет она считала мамой чернокожую няньку. Я подумала, что лучший способ подбодрить подругу — показать, какие нормальные у нее родители. В тот вечер мы хохотали несколько часов, вытянувшись на траве, обкуренные и счастливые. Мне случалось представлять родителям знакомых парней, но я как-то не откровенничала с кавалерами, и те считали папу с мамой придурочными, но безобидными, а я не вмешивалась.

— Потрясающе. И сколько ты прожила в коммуне? Ты помнишь хиппи?

— Родители прожили там, пока мне не исполнилось два года, затем получили работу в Вассаре123 и переехали в Покипси. Кстати, история моего имечка: сперва меня хотели назвать Соледад — в память калифорнийской тюрьмы, куда сажали протестующих студентов Беркли124, но шаман, или как там его, предложил «Беттина», в честь Беттины Аптекер, единственной женщины в руководящем комитете Движения Беркли за свободу слова. В двенадцать лет я перестала откликаться на что-нибудь, кроме «Бетт»: как раз появились «Пляжи» и «Ветер в моих крыльях»125, и Бетт Мидлер вошла в моду. Когда я поняла, что переименовала себя в честь толстой рыжей исполнительницы сентиментальных песен, вошедших в «сорок лучших вдохновенных», было поздно — меня уже все звали Бетт. Кроме родителей, конечно.

— Вот это да! Они, судя по всему, очень интересные люди. Я бы с удовольствием с ними встретился.

Я опасалась, как бы Сэмми не занервничал, если объявить ему напрямую, что они — его будущие тесть и теща. Вместо этого я стала расспрашивать о его семье. Со школьных времен ничего не вспоминалось, я понятия не имела о его близких.

— А ты сам? Расскажи о родственниках что-нибудь пикантное. Или у тебя нормальная семья?

— Ну, сказать «нормальная» будет натяжкой. Мать умерла, когда мне было шесть. От рака груди.

Я начала бормотать обычные в таких случаях неловкие извинения, но Сэмми тут же перебил:

— Звучит ужасно, но, честно признаться, я был слишком мал, чтобы запомнить. Расти без мамы было странно, хотя старшей сестре приходилось гораздо тяжелее. Зато у меня отличный отец.

— С ним все в порядке? Ты говорил, он плохо себя чувствует в последнее время.

— Все нормально. Это от одиночества, по-моему. Он много лет встречался с одной женщиной. Я не знаю, что у них произошло, но два месяца назад она переехала в Южную Калифорнию, и отец тяжело это воспринял. Я решил его подбодрить.

— А сестра?

— Сестре тридцать три, замужем, пятеро детей. Представляешь? Четверо сыновей и дочка! Она вышла замуж сразу после школы, живет в Фишкилле, имеет возможность часто навещать отца, но ее муж болван, и она сейчас учится, собирается вернуться в школу медсестер, так что…

— Вы с ней дружны? — Странно было осознавать, что у него в душе осталось место переживаниям за близких и вообще существует целый мир, который в Сэмми трудно предположить, наблюдая, как каждый вечер в «Бунгало» он похлопывает по спине великих и начинающих «моголов».

Достав из спортивной сумки бутылку кока-колы, Сэмми предложил сначала мне, а потом отпил сам.

— Дружны? Пожалуй, не очень. Мне кажется, она обиделась, когда я уехал учиться в университет, а у нее уже был ребенок и она ждала второго. Сестра часто повторяет, что я для отца — причина жить, что, по крайней мере, одним из нас он может гордиться, и тому подобное. Но она прекрасный человек… Слушай, я, кажется, гружу тебя своими проблемами. Извини.

Прежде чем я успела возразить, зазвучал мистер-биговский «Белый змей». Сэмми засмеялся:

— Неужели ты увлекаешься такой музыкой? Как ты можешь слушать это дерьмо?

Разговор легко перешел на музыку, фильмы и нелепых типов, с которыми нам обоим приходится общаться дни напролет. Сэмми предусмотрительно не упомянул Филипа, а я оказала ответную услугу, не заговорив о его девице. За исключением этого мы болтали как старые друзья. Когда до города осталось полчаса езды, я позвонила родителям предупредить, что высажу попутчика и вскоре буду у них.

— Беттина, не будь смешной. Пригласи его на ужин! — крикнула мать в телефон.

— Мама, я уверена, ему хочется домой. Он приехал проведать свою семью, а не нашу.

— Пожалуйста, передай ему наше приглашение. Мы никогда не видим твоих друзей, его визит доставит много радости твоему отцу. И на завтрашний праздник мы его ждем. У нас уже все готово.

Я пообещала передать информацию и нажала отбой.

— О чем говорили? — спросил Сэмми.

— Мать приглашает тебя на ужин, но я сказала, что ты предпочтешь поехать к отцу. Предупреждаю, отбросы, которые родители выдают за пищу, совершенно несъедобны.

— Вообще-то, если ты не возражаешь, я бы с удовольствием принял приглашение. Мой старик в любом случае не ждет меня раньше завтрашнего утра. Может, я смогу помочь на кухне? Например, сделаю тофу более съедобным?

— О, ну хорошо. Если ты не против заехать в гости, это здорово.

—?

— После я отвезу тебя домой. Обещаю не задерживать, но родителям и ужина хватит, чтобы попытаться приобщить тебя к вегетарианству. Надеюсь, ты выдержишь. — Неловкость прошла, я ощущала восторг, смешанный со страхом.

— После твоих рассказов мне хочется познакомиться с ними немедленно.

Наша машина свернула на дорожку, ведущую к дому. Она пересекала почти шесть акров земли, на которой родители прожили четверть века. Мать сидела на крыльце, завернувшись в несколько слоев шерсти. «Бьюик-скайларк» выпуска 1970 года, который родители держали для экстренных случаев, стоял на дорожке, накрытый брезентом, так как обычно они обходились велосипедами. Мама отшвырнула книгу — я заметила на руках у нее митенки (ах какой батик!) — и побежала нам навстречу.

— Беттина!

Всплеснув от волнения руками, мама за плечи потянула меня из машины и крепко обняла. Ну, кто еще, кроме матери и собаки, так счастлив меня видеть? Мы постояли, обнявшись секундой дольше, чем необходимо, и за эту секунду я забыла, как не хотела сюда ехать.

— Привет, мам, отлично выглядишь.

Это было правдой. У нас одинаковые длинные, неуправляемо густые волосы, но у мамы они со временем подернулись красивой седой тенью и чудесным серебристым плащом покрывали спину, разделенные посередине пробором, — так мать причесывалась с подросткового возраста. Она была высокой и стройной: у женщин этого типа лишь волевое выражение лица выдает, что они вовсе не так хрупки, как выглядят. Мама не делала макияж, а из украшений на ней был только бирюзовый кулон в виде солнца на тонюсенькой серебряной цепочке.

— Это мой друг Сэмми. Сэмми, это моя мама.

— Здравствуйте, миссис Робинсон. — Сэмми запнулся. — Ох, чудно прозвучало! Но вы, наверное, привыкли.

— Конечно, привыкла. «Иисус любит меня больше, чем вы можете знать». В любом случае, пожалуйста, зовите меня Энн.

— Очень мило с вашей стороны пригласить меня, Энн. Надеюсь, я не помешаю.

— Чепуха, Сэмми. Вы с Бетт будете гвоздями программы. А теперь пойдемте в дом, пока не замерзли.

Мы прошли за ней через коридор, обшитый сосновыми досками (я несла чихающую Миллингтон), мимо примитивной кухоньки к маленькой оранжерее, построенной несколько лет назад «для созерцательных натур, которым погода не желает идти навстречу». Я очень любила эту единственную современную часть сельского домика. Выгодно отличаясь от окружающих вариаций на тему бревенчатой хижины, оранжерея была выдержана в духе дзэновского минимализма, успокаивая не хуже СПА в новом отеле Шрагера 126. Она казалась состоящей из острых стеклянных углов, красных кленов по периметру, трав, кустарников и цветов всех сортов и видов, разросшихся в настоящие джунгли. Посередине располагался пруд немногим больше песочницы для гольфа, с поверхностью, сплошь закрытой плавающими листьями кувшинок. Вокруг пруда были расставлены тиковые шезлонги. Отец правил бумаги за приземистым деревянным столом при свете китайского бумажного фонаря. Джинсовые сабо от «Наот» («Нет нужды покупать нацистские „биркенстокс“, если евреи делают не хуже», — любил говорить отец) были изобретательно надеты на мохнатые носки. Седина у папы стала заметнее, но он вскочил на ноги бодро, как прежде, и крепко обнял меня.