Читаем без скачивания Повседневная жизнь Парижа во времена Великой революции - Жорж Ленотр

Увидав эту торжественную обстановку, услыхав этот шум, Жорж Дантон был так потрясен, что упал в обморок. Через два месяца он умер. Какое воспоминание внезапно пробудилось в нем? Какой призрак предстал перед ним, вызванный пением революционного гимна? Без сомнения, воспоминания его внезапно прояснились и он увидел старый Торговый двор, где он жил ребенком, улицу Кордельеров, заполненную ревущей толпой людей, пришедших за его отцом, услыхал крики ужаса Луизы… Быть может, перед его глазами внезапно предстало кровавое видение сентябрьских дней?..

Антуан, старший брат, остался один. Он жил почти затворником. Уединение его разделяла госпожа Ривьер, его экономка. От их связи родилась дочь. Он усыновил ребенка, хотя не захотел жениться на его матери. В Арси существует убеждение, что если бы у Софи Ривьер родился сын, то Антуан не усыновил бы его, так как желал, чтобы род Дантона прекратился. По общему мнению, оба сына революционера сознательно стремились, чтобы имя их умерло вместе с ними.

Антуан Дантон скончался в 1858 году: его усыновленная внебрачная дочь вышла замуж за богатого нотариуса из Арси, господина Менюэля. Сын их Жорж неудачно вел дела, и его банкротство повлекло за собой финансовый крах довольно многих жителей их города. Ему пришлось продать все, включая дом Дантона, и постепенно госпожа Менюэль впала в совершенную нищету. Теперь она живет в Труа у одной бедной старой родственницы.

Глава VII

КЛУБ ЯКОБИНЦЕВ

Серьезные умы, оплакивающие (встречаются и такие) равнодушие, с которым в наше время большинство людей относятся к политике, конечно, не думают о том, что она оставалась в моде почти столетие, а для такой обманчивой вещи этого вполне достаточно.

Из всех развлечений, предложенных парижанам, ни одно сначала не было встречено так радостно, ни одно не ценилось так высоко, как политика. Это было так ново! В тот день, когда простым буржуа объявили, что они будут играть в самоуправление, ликование было всеобщим. До тех пор власть была чем-то вроде роскоши, доступной лишь великим политикам, людям высокопоставленным по своему происхождению или карьере. В их среде государственные тайны и бремя общественных забот передавались от отца к сыну.

Буржуа, как голодные на еду, накинулись на это новое развлечение. Когда читаешь в отчетах о том жаре, который депутаты третьего сословия вкладывали в исполнение своих обязанностей с первых дней созыва Генеральных штатов, то можно подумать, что до тех пор эти славные люди испытывали громадные лишения и только теперь, наконец, смогли отдаться своему настоящему призванию — произносить речи, выслушивать их, составлять проекты конституций, писать бесконечные политические статьи и вести горячие дебаты обо всем, что касается управления страной. Два заседания в день едва удовлетворяют их; им мало ста газет, возникших в течение одного месяца… Давая им право говорить, думали, что открывают предохранительный клапан; но машина была слишком туго заряжена — и произошел взрыв. Несчастье заключалось в том, что все французы, видя, какое удовольствие доставляет их представителям это занятие, подумали, что оно заключает в себе восхитительное наслаждение, и захотели испытать хотя бы подобие его. Им надо было получить его хоть в уменьшенном виде, иметь у себя трибуну для выступлений, произносить речи, выносить постановления, играть в парламентариев, как дети играют в солдатики… Вот почему появились клубы, вот каким образом революция сошла со своей колеи.

Мы получим совершенно ложное представление о жизни провинциального депутата Генеральных штатов, если станем судить о ней по жизни современных членов парламента. Депутат того времени вставал на заре и спешил на утреннее заседание. Выслушивал там речи, обычно представлявшие собой подражание тирадам Тита Ливия[279], но бывшие значительно длиннее, заходил в бюро комиссии, членом которой был, писал своим избирателям красноречивые письма, в которых давал отчет о своих трудах и описывал в благородных выражениях общественное настроение. Затем он возвращался на дневное заседание, шел на собрание своей партии, писал несколько заметок в какую-нибудь газету, излагая письменно речь, которую не успел или не сумел произнести перед собранием и которую ему обязательно хотелось обнародовать. Тогда были в моде эти написанные речи, их печатали под неизменным заглавием: Мнение господина NN о… Наконец, наступал вечер; несчастный проводил его в обществе нескольких коллег, и снова они говорили о политике. Так как нельзя вечно говорить и ничего не пить при этом, то эти собеседования происходили обычно в одном из версальских кафе. Депутаты-бретонцы избрали для этой цели кафе Амори в центре Версаля; там они сходились каждый вечер, окрестив эту интимную говорильню новым тогда — и английским, что придавало ему особенно парламентский характер, — именем; его называли Бретонским клубом. Вскоре многие депутаты с севера и востока присоединялись в нем к своим западным коллегам. Амори, хозяин кафе, был значительным лицом. Задолго до революции он был известен как либерал, и благодаря той таинственной связи, тайному и могучему союзу, который соединял тогда всех врагов старого порядка, к нему, как в определенное, заранее назначенное место, сразу же шли депутаты либеральной партии, съехавшиеся в Версаль со всех концов королевства.

Дом Амори существует до сих пор; это 44-й номер по улице Помпы, один из фасадов которого граничит с аллеей Сен-Клу. Если верить преданию, то зал, который посещался депутатами, был первым в нижнем этаже и выходил на маленькую площадь, образуемую соединением улицы Помпы с аллеей Сен-Клу. Кафе занимало также антресоли, где, может быть, сходились депутаты, когда хотели обсудить что-нибудь втайне. Во времена Реставрации и Июльского правительства кафе Амори снова служило местом сборищ либералов. Не прошло еще и сорока лет с тех пор, как некто Оге, адвокат-консультант, имел привычку посещать это кафе и садиться там на место, которое, по его словам, всегда занимал Робеспьер. Этот адвокат присутствовал в Версале при начале революции и был уже в таких летах, что мог многое видеть и запомнить[280].

Когда в октябре Собрание переехало в Париж, депутаты отдаленных провинций, — большинство из которых никогда не бывало в столице, — почувствовали гораздо больший, чем в Версале, ужас при мысли, что они окажутся одинокими и затерянными среди этого громадного города. Поэтому они почти все стремились поселиться как можно ближе к Собранию, чтобы в случае каких-нибудь событий им легко было встретиться там; но в то же время им было желательно иметь определенный пункт, где бы они могли сговариваться относительно направления общественных дел. Они обратились к людям, пользовавшимся их доверием, которые давно жили в столице. Те подыскали место в окрестностях Собрания и сняли за 200 франков в год трапезную монастыря якобинцев,[281] за такую же сумму меблировав ее, то есть поставив в ней стулья и столы.

Что касается Бретонского клуба, то он с момента переселения Собрания в Париж поместился в доме 7 на площади Победы. Влился ли он в клуб, помещавшийся в монастыре Якобинцев, или, напротив, поглотил его? Это не имеет большого значения, но доподлинно известно, что всего за 400 франков было создано одно из самых страшных и могучих орудий революции.

Реформированное братство якобинцев[282] было обязано своим существованием отцу Себастьяну Микаэлису, который добился у Людовика XIII и королевы-матери, регентши королевства, разрешения основать в Париже монастырь братьев-проповедников, то есть доминиканцев. В этом предприятии ему помогал Анри де Гонди, парижский епископ. Он пожертвовал монахам сумму в 50 тысяч ливров, и этот дар вместе с помощью от господина Тилле де ля Бюнесьера и других набожных людей дал им возможность купить участок в десять десятин, где они и выстроили монастырь и церковь, которым суждено было 180 лет спустя обрести совершенно неожиданную славу.

Постройки эти не представляли собой ничего замечательного. Вход в монастырь состоял из трех арок, выходивших на улицу Сент-Оноре в том самом месте, где начинается теперь улица Рынка Сент-Оноре. Средняя арка предназначалась для экипажей; под двумя другими, более низкими, проходили пешеходы. Над ними устроены были ниши; в правой из них стояла статуя святого Доминика, а в левой — святой Екатерины Сиенской[283]. Пройдя под этим порталом, входили в довольно большой мощеный двор, в середине которого возвышалась церковь, примыкавшая со стороны хоров к зданию монастыря. Постройки эти отличались крайней простотой: один лишь монастырь, занимавший центр всего участка, был отделан несколько тщательнее. Он был даже расписан фресками, но в эпоху революции уже обветшал и наполовину разрушился.