Читаем без скачивания Двое (рассказы, эссе, интервью) - Татьяна Толстая

— Господь с вами! Так не бывает. Роман долго отлеживался: однажды пролежал года четыре вообще без движения. Я, конечно, времени зря не теряла: просмотрела несколько тысяч сновидений, занималась столоверчением, передачей мыслей на расстоянии, прочитала несметное количество текстов, не книг, а именно текстов — ну, газеты всякие, инструкции к гвоздодерам, патриотические листовки, советы на куриных кубиках, сборник стихов на языке коми.

— Вы знаете язык коми?

— Ни слова не знаю.

— А как же тогда?

— А вы разве все понимаете, что по-русски написано? Вот, пожалуйста, вот книга, вот по-русски:

«Объективность основного закона жизни и опыта самости содержит в себе преодоление неприкрытой отдельности чувства и идеосинкразии предпочтения, преодоление „смущения“ и отсутствующей умеренности суждений».

Философ писал. А вот вам стихи по-русски, писал коммунист:

«Ребята-ребята, наступит расплатаЗа пьянство, разбой и разврат.Так будьте же честны, активны, ребята,Такими, как был Гиппократ»…

Зато в языке коми есть слово «кысь». Что оно значит, я тоже не знаю.

— Вы оттуда и взяли идею книжки?

— Нет, это мы давным-давно как-то с мужем — он тоже филолог, как и я, сидели и играли в какую-то стихотворную чепуху. Если помните, в одном из переводов «Алисы в Зазеркалье» есть такие стихи: «…и хрюкотали зелюки, как мюмзики в мове». Мы тоже какую-то белиберду сочиняли в том же духе, и среди прочего в одном стишке, который мой муж написал гекзаметром, проскочило слово «кысь». «Ворскнет морхлая кысь…», сейчас дальше не помню. Я это слово подобрала, повертела, смотрю — женский род, третье склонение, мне понравилось. Ну а потом, как говорится, слово за слово…

— Т. е. вначале было слово, а потом оно разрослось до трехсот страниц убористого текста…

— До четырехсот… Помимо слов, там было еще и настроение — ночь какая-то, лес, болото… Пужлец порскает…

— Кто?

— Пужлец. Почему вы не спросите, кто такие мюмзики? А ведь они мало чем отличаются от зелюков! Но в «Алисе» совсем другая местность, ведь это переводная литература. У нас же — то есть в русском языке — мюмзики не водятся, им фонетика не позволяет. Иначе говоря, нет такого слова, которое содержало бы «мю». Мягкое «м» перед «у» невозможно. Недаром же любители «мюсли» называют их то «мусли», то «мысли». Мы обживаем язык, как природу, протаптываем удобные тропинки, обрубаем ветки. Зелюки, пожалуй, могут у нас прижиться, но это больше к югу, в степях. А мне нужен был густой лес, поляны, речки, чудь и водь, родная сторонка. Тут ведь раньше до нас чудь жила. Есть такая легенда, что когда пришли славяне, то «чудь в землю закопалась». Никто не знает, что это значит, но вы себе только представьте прут через лес славяне, краснорожие, желтоволосые, грубые. И чудь, тихая, пугливая, совершенно непонятная, сама закопалась в землю! Со всеми своими горшками, вилами, лентами, сарафанами! Не убили, не полонили — ушла. По-моему, она и сейчас тут, уже совсем прозрачная, ее днем не видно. Но по ночам она в лесу шуршит — передвигает что-то, устраивается. Слова шепчет, и если прислушаться — они попадают в голову и там застревают. А через слова уже видны другие миры. Из одного слова можно целый мир вытянуть. Так что когда я, уже дописывая роман, обнаружила в стихах коми слово «кысь», то, конечно, очень обрадовалась: свои, свои! Ведь коми и чудь — двоюродные.

— В вашем романе нашлось место не только лесным словам, но и неформальной лексике.

— Слава богу, это само по себе мало кого взволнует. Дискуссия о том, допустимо ли употребление матерных слов в печатном тексте, закончена. В моем тексте неформальных выражений штуки три. Думала довести число до четырех, но решила, что это перебор. Конечно, среди литераторов всегда найдется горстка невротиков, которым кажется, что неформальной лексики в тексте должно быть много, что это волнует, что это смело и остро. Это все равно, как если бы повар, полюбив приправы, готовил блюдо из одного лишь перца и лаврового листа. Я бы к такому в ресторан не ходила. Я знаю, что говорю: как-то раз в Америке я попала в гости к юристу, который мне за большие деньги делал грин-карту, так что я от него полностью зависела и уклониться не посмела. Позвал он меня на свой день рожденья — а почему позвал, потому что он, как водится, полагал, что я — дочь Льва Толстого, то есть родилась до 1910 года, ну, американцы не знают ни литературы, ни арифметики, — а на этом дне рожденья обед на 50 приглашенных готовили его крепостные — непальцы, грустные люди синего цвета, ростом с карандаш. Они тоже служили ему за грин-карту, он их заставлял работать санитарами в частном доме для престарелых, которым он тоже владел, — все это он рассказал мне с гордостью рабовладельца… И вот он велел им приготовить непальский обед. Приготовили. Состоял он, в основном, из белых резиновых кубиков без соли, плавающих в темно-оранжевом огненном соусе, сваренном из чистого перца. Еще там была куриная кожа в том же соусе. Бараньи ключицы в том же соусе. Лапки ящериц в нем же. Чьи-то глазки — в нем же. Это вроде концентрированной соляной кислоты. Съешь ложку этого варева — и можно изрыгать пламя, как в цирке. И вот тут и наступила «расплата за пьянство, разбой и разврат» — все 50 гостей с вытянутыми лицами держали перед собой пластиковые тарелки с напалмом и не могли проглотить ни ложки. А непальцы навалили себе горки вкуснятины, ели, щебетали по-своему и были абсолютно счастливы.

— Кстати, о еде. В вашем романе персонажи едят мышей, червырей, хлебеду, грибыши, пьют ржавь и даже в конце концов съедают птицу-древяницу…

— …зато птицу-блядуницу не едят: у нее мясо жилистое.

— Такое впечатление, что этот мир населен не столько людьми, сколько…

— …мутировавшими словами. А это ведь и есть главное последствие описанной в романе катастрофы. Мутация языка.

— В «Кыси» полно стихов — от Пушкина до Гребенщикова. Есть ли среди них придуманные вами?

— Нет, стихов придуманных нет. Там решительно все — цитаты. Вот вы узнали Пушкина, Гребенщикова, еще кого-то, но всех авторов вы вряд ли узнаете, да это и не нужно. Это мой личный круг чтения, частица его, смутный абрис души, вернее, одной из душ — ведь у человека не одна душа, а несколько: вот древние египтяне считали, что их две — «ба» и «ка». И любимые стихи проявляют, так сказать, очертания одной из этих душ. С чем бы сравнить? В финале уэллсовского романа человек-невидимка, голый, бежит по улице под осенним лондонским дождем. А за ним гонится толпа. И струи дождя, упав на его невидимую поверхность, проявляют его, обозначают, выдают его преследователям. И они набрасываются на этот водяной силуэт, забивая невидимку до смерти.

— Не об этой ли второй душе написан ваш роман?

— Вы имеете в виду, что надо было это написать на обложке?

— А что вы будете делать, если критики вас догонят и побьют?

— А я в землю закопаюсь. Я теперь знаю, как это делается.

2000 год

Мюмзики и Нострадамус

— Что послужило сюжетной завязкой вашего романа? Чернобыльский взрыв?

— Только отчасти. Мне бы хотелось уйти от именно этой ассоциации. У всех свои взрывы, катаклизмы, войны, гибель привычных миров. А 1917 год? Ничего хуже этого в нашей истории не было. А что будет дальше — страшно загадывать. Вот многие боялись лета 1999 года — Нострадамус якобы предсказал конец света. Обошлось, все вздохнули: живем дальше, песни поем. Но если думать в этом ключе, то начинать волноваться надо именно сейчас. Ведь предсказание Нострадамуса фактически обещает, что до 2000 года мы как-нибудь доживем. А дальше расстилается непредсказанное время, без вех и ориентиров.

— И вы решили показать наше будущее?

— Нет. Наше вечное настоящее. Правда, когда пишешь антиутопию, она как-то неизбежно воспринимается как политическая сатира, а мне этого не хотелось. Мне хотелось про жизнь и про народ. Про загадочный русский народ. Это тайна почище пирамиды Хеопса, будь то мужик, будь то власть, без разницы.

— Например?

— Например, наш недавний ответ Нострадамусу. Был до прошлого лета такой поезд «Москва-Осташков», номер 666, ездили — и ничего. А тут конец света обещан — народ и потребовал у властей: раздавить гадину! Власти думают: ч-ч-черт, действительно… вот ведь, упустили… И пошли навстречу, и к моменту предполагаемого Апокалипсиса он уж бегал под номером 604, и Нечистый получил отпор… Много ли вы припомните случаев, чтобы власть отозвалась на вопль народный? На моей памяти был только еще один такой случай оперативного реагирования, это когда где-то в конце 70-х, кажется, была попытка измерять и обозначать атмосферное давление не в миллиметрах ртутного столба, а по-новому, по-научному, в гектопаскалях. Что началось!.. Врачи не справлялись с потоком гипертоников, газеты — с возмущенными письмами. Правительство перепуталось и вернуло столб на место. И правильно сделало, потому что никакой атмосферы, конечно, в природе нет и быть не может, а без столба нам нельзя. Пытаясь постичь эту душу, которая боится ИНН и верит МММ, можно наблюдать ее с некоей индифферентно-этнографической позиции, так сказать, изучать природу с балкона: «грачи прилетели»; а можно попытаться стать ею: втиснуться в ее, так сказать, шкуру и, отсекая, отмывая, оттирая от своего сознания «достижения культуры и цивилизации», пытаться погрузиться в «это».