Читаем без скачивания Классики и психиатры - Ирина Сироткина

В год столетия Пушкина киевский профессор психиатрии И.А. Сикорский повторил отзыв о нем как о «необыкновенном и беспримерном отражении русского народного духа», о его «простоте и верности натуре»24. Но уже несколько лет спустя Сикорский рискнул попытаться объяснить характер и творчество поэта его наследственностью. Внимание его как психиатра, интересующегося исследованиями национального характера, или, по выражению того времени, «расовой психологией», привлекло смешанное происхождение Пушкина. Ссылаясь на слова Достоевского о «всемирной отзывчивости» и «всече-ловечности» поэта, Сикорский нашел источник его «общечеловеческого психизма» в русско-эфиопских корнях. Согласно представлениям эпохи, такое происхождение усиливало жизнеспособность и создавало в человеке новые качества: «там, где… сталкиваются и конкурируют два начала, можно получить нежданную биологическую силу и третье начало — скрытое и подавленное». Воспроизводя современные ему расовые стереотипы, Сикорский писал: «Необузданность его природы, внезапная порывистость его решений и действий, разгул, бурные инстинкты с ухаживаниями, пиршествами, ссорами, дуэлями — всё это дань черному расовому корню». Рафинирует же страсти поэта и придает совершенство его восприятию, согласно Сикорскому, «здоровый привиток тонкой белой культуры души старинного дворянского рода»25.

В первые десятилетия XX века вопросом о наследственности Пушкина и других выдающихся людей заинтересовались биологи — в особенности те из них, кто верил в необходимость евгеники. Евгеникой называли целенаправленное совершенствование человека как биологического вида — его выращивание, культивирование по образцу улучшения пород домашних животных и разведения новых сортов полезных растений. В отличие от педагогики или социальной гигиены, которые по-своему также заботились об улучшении человеческой природы, евгеника предлагала воздействовать на наследственность с помощью контроля над браками и деторождением. Поэтому многие сторонники этой концепции серьезно интересовались нарождающейся генетикой, открывшей механизмы наследования. Материалом для анализа наследования определенного признака служили родословные. Предполагая талант наследственной способностью, биологи собирали генеалогии выдающихся людей. В материалах председателя Русского евгенического общества Н.К. Кольцова в числе других хранилась и родословная Пушкина26.

Незадолго до этого в биологическую терминологию было введено слово «генофонд», и Кольцова больше, чем африканские предки поэта, интересовал предполагаемый «вклад» Пушкина в генофонд русской нации. В России после революции дворянство — класс, считавшийся носителем лучших качеств нации, — оказалось почти полностью уничтожено. Ученые — в том числе уцелевшие представители этого класса — проявляли беспокойство об ухудшении «генетического качества» нации. Пытаясь успокоить своих коллег, Кольцов утверждал, что ей не грозит утрата творческих способностей: «Основные наследственные способности гения — энергия, работоспособность, предприимчивость, творчество в связи с физическим здоровьем и выносливостью — являются характерными для значительного процента народных масс и закреплены длительным отбором в борьбе за существование в течение тысячелетней истории». Эта благоприятная для возникновения выдающихся способностей основа, однако, должна быть дополнена неким «интеллектуальным элементом». По мысли Кольцова, это и совершалось в результате смешанных браков с представителями высших классов: благодаря таким «евгеническим бракам» «гены-усилители мозгового центра речи и высших способностей логического мышления непрерывно вливались обратно в породившую их крестьянскую массу». Кольцов упомянул в качестве примера Пушкина с его славой женолюба: «Вероятно, немало незаконнорожденных детей оставили Пушкин, Лермонтов, Герцен и Лев Толстой во времена их бурной молодости, когда они, по выражению Пушкина, “приносили жертву Бахусу и Венере, волочась за хорошенькими актрисами и субретками” и, конечно, также за крестьянскими красавицами»27.

События начала двадцатого века оттеснили культ Пушкина на второй план. Пиетет быстро таял под критикой левых литераторов. Хотя еще в 1916 году Юлий Айхенвальд призывал «молиться» Пушкину, его книгу молодые литературоведы встретили критически: Б.М. Эйхенбаум назвал ее «идолопоклонством», а В. Ходасевич озаглавил свою рецензию на эту книгу «Сахарный Пушкин»28. Для литераторов, задумавших создание нового пролетарского искусства, поэт перестал быть художественным идеалом, он казался им архаичным. Футуристы еще до революции заявили, что «Пушкин — это наш Державин», и грозили сбросить его с «Парохода Современности». Социал-демократ Р.В. Иванов-Разумник, хотя и повторил слова Мережковского о «кристальной, эллински-гармонической личности Пушкина», тем не менее считал, что им «завершается старое», а не начинается новое29.

Примерно в это же время психиатры стали высказывать сомнения в идеальном душевном здоровье Пушкина. О гармоничности его личности более не упоминалось. Напротив, психиатр и психоаналитик И.Д. Ермаков утверждал, что поэт был так же, как и простые смертные, несвободен от внутренних конфликтов. Кстати, в этом, согласно психоаналитической доктрине, Ермаков видел источник творчества поэта: «Сомнения мучают Пушкина, он не в силах решить вопроса о своей жизни, о женитьбе, и невозможность для него найти выход в реальности, громадное напряжение сил, внутренних конфликтов, борьбы — находит выход в творческом процессе». Его коллега, Л.М. Розенштейн, назвал состояние Пушкина если не душевной болезнью, то «пограничным» с нею состоянием. Даже его ирония превратилась в симптом: согласно Розенштей-ну, для поэта — человека циклоидного темперамента — были характерны «гипоманиакальные состояния с насмешкой»30.

В 1925 году психиатр из Екатеринбурга Г.В. Сегалин начал издавать журнал с длинным и громким заглавием: «Клинический архив гениальности и одаренности (эвропатологии), посвященный вопросам патологии гениально-одаренной личности, а также вопросам одаренного творчества, так или иначе связанного с психопатологическими уклонами». Как было ясно из названия, автор разделял идеи Ломброзо и видел свою задачу в том, чтобы подтвердить связи таланта с душевным расстройством. Среди российских и зарубежных психиатров, охотно присылавших свои работы в «Клинический архив», Сегалин нашел немало единомышленников. В журнале существовал отдел патографий, где помещались исследования болезней знаменитостей. В числе других психиатр из Москвы Я.В. Минц прислал статью, в которой объявлял Пушкина психопатом, а его коллега И.Б. Талант объяснял особенности психологии и творчества писателей работой желез внутренней секреции. Пушкин, с его точки зрения, отличался «гармоничной функцией обеих долей гипофиза», которая обусловила «недюжинную силу его гения, поражающего молодостью, блеском, красотой и неистощимой энергией». В то же время он считал, что Пушкин был «болезненным эротоманом гипергонадального типа» — страдал гипертрофированным развитием половых желез31.

Как и работы левых литераторов, работы психиатров нового поколения были отчасти рассчитаны на эпатаж. Писавший о психопатии Пушкина Минц замахнулся не только на литературного кумира, но и настоящего бога. В статье «Иисус Христос — как тип душевнобольного» он подверг основателя христианства «марксистскому» анализу, утверждая, что тот — выходец из мелкобуржуазной среды (его отец был плотником), и дал понять, что чудеса Христа — плод галлюцинаций, как его собственных, так и окружающих32. Справедливости ради отметим, что Минц не был первым психиатром, заподозрившим патологию у Иисуса Христа. В начале века француз Шарль Бине-Сангле опубликовал четыре тома о «болезни Иисуса». А российский врач Н.Н. Топорков «диагностировал» душевное расстройство у Св. Франциска Ассизского на основе таких симптомов, как «маниакальная экзальтация, переоценка своей личности, эйфория, смена маниакального состояния депрессивным, галлюцинации»33.

У психиатров-безбожников, конечно же, нашлись критики. Один из них увидел в статье Минца «желание во что бы то ни стало произвести гениального поэта в душевно-ненормальные, с непониманием и искажением его светлого образа»34. Но имелись у сегалинцев и защитники, настаивавшие на том, что в области научной психиатрии моральные аргументы неприменимы. Один из лидеров советской психиатрии, П.М. Зиновьев, считал, что оценка Пушкина как психопата «нисколько не умаляет человеческого достоинства его личности». Напротив, изображение не только совершенств, но и слабостей великого поэта, в числе которых автор называл его предполагаемую душевную болезнь, показ его «как страдающего человека делает для нас его образ гораздо ближе и понятнее — надо только отрешиться от элементов морального осуждения, которые, к сожалению, вкладываются в понятие психопатии не только лицами не сведущими в психиатрии, но и некоторыми психиатрами»35. Однако, как показали последующие работы критиков и психиатров, «отрешиться» было трудно. Пушкин оказался пробным камнем как для русской литературной критики и образованного общества вообще, так и для «специалистов по душе». Он был слишком важной и слишком символической фигурой, чтобы соблюдать в дискуссии хладнокровие. «Случай Пушкина» еще раз продемонстрировал, что так называемая научная объективность в психиатрии часто уступает под натиском излюбленных идей и культурных стереотипов. Тот факт, что мнения психиатров о Пушкине постоянно менялись, следуя, как флюгер, общественному мнению, указывал на изначальную моральную ангажированность этой профессии, ее тесную связь с политическими и культурными реалиями. Это подтвердил очередной поворот, совершившийся в оценке Пушкина в 1937 году — во время празднования столетия со дня его смерти.