Читаем без скачивания Летающий джаз - Эдуард Тополь

— Так я выпью, выпью, — поспешно согласилась Мария. — Просто нехорошо под такую песню…

Только теперь Козыкин обратил внимание на льющиеся из радио слова: «С песнями, борясь и побеждая, наш народ за Сталиным идет». Действительно, заниматься этим делом под такую песню было неправильно. Он шагнул к радиоточке, чтобы выключить.

И в этот момент в дверь громко постучали.

— Ну? Кто там?! — крикнул Козыкин.

— Товарищ майор, срочно! — донеслось из-за двери.

— А чо там?! — снова крикнул Козыкин.

— Срочно, товарищ майор!

Козыкин подошел к двери и распахнул ее:

— В чем дело? Я ж сказал: ко мне ни…

— Товарищ майор, — стоя в квадрате электрического света, перебил его дежурный сержант, — до вас американский полковник!

— Какой еще полковник, бля?

— Американский… Вот он… — и сержант отступил, показывая стоящего за его спиной Стивена МакГроу в новом мундире подполковника ВВС США и с круглой, как литровая фляга, бутылкой виски «Haig & Haig» в руках.

Козыкин оторопело смотрел на Стивена, а тот, широко улыбаясь, уже шагнул к нему с протянутой рукой:

— Добрый вечер, майор! Включи свет. Я получил полковника-лейтенанта! Пришел обмыть по-русски!

Козыкин, резко отвернувшись, одной рукой поспешно застегнул ширинку, а другой нашарил на стене выключатель, включил свет.

Мария с укором смотрела на весело вошедшего Стивена — уж очень он задержался. А ведь договорились: если Козыкин выключит в кабинете свет, он тут же поднимется…

Через несколько минут водку из стакана осторожно слили обратно в бутылку и закрыли все той же газетной, из «Красной Звезды», пробкой. А спустя еще какое-то время майор госбезопасности Козыкин, четыре молодых опера, подполковник ВВС США Стивен МакГроу и Мария Журко, допив литровую бутылку «Haig & Haig», хором пели: «Хас-Булат удалой, бедна сакля твоя; золотою казной я осыплю тебя…»

4

Хмельной и душный запах цветущей акации плыл над ночной Полтавой. Хмельной походкой молодой женщины, только что получившей мощный заряд неистовой мужской любви, шла Мария по темным улицам. Хотя цветение акации всегда сопровождается дождями, и низкое небо, набухающее новой грозой, закрывало звезды и обещало нелетную погоду, душа ее пела и взлетала выше туч, а полные и еще горящие от поцелуев губы не сдерживали блуждающей улыбки. Даже ноги, ее длинные сильные ноги еще помнили ласки Стивена и потому шагали не прямо, а старались выделывать восьмерки. И только песня в голове привязалась какая-то совершенно не соответствующая: «Сталинской улыбкою согрета, радуется наша детвора…» Правда, шагать под эту песню было просто, как маршировать. Подпрыгнув, Мария сорвала низкую ветку каштана и застучала этой веткой по ребристому штакетнику какого-то забора. А в ответ тут же залаяли и затявкали чьи-то дворовые собаки.

Мария засмеялась и так, с песней в душе, подошла к невысокой калитке своего двора, перекинула через нее руку и открыла железную защелку. А едва вошла в темный двор, какой-то странный звук насторожил ее и заставил повернуться в сторону беседки, сделанной еще Кривоносом в глубине двора. Теперь, спустя годы, эта беседка заросла кустами сирени и боярышника, но звуки…

О-о, Мария хорошо знала эти звуки и неслышной тигрицей тут же метнулась туда.

А там, в беседке, на низком дубовом столе был, что называется, самый разгар любви, и Ричард страстно шептал трепещущей в его объятьях Оксане:

— Do it! Do it!..

Наверно, это «дуит» окончательно взбесило Марию, а она была очень крепкой украинской женщиной.

— Зараз я тоби вдую! — подскочила она к беседке и так врезала Ричарду, что он рухнул на землю. После чего оплеуха досталась и Оксане. А потом снова Ричарду, который попытался подняться с земли.

И тут немая Оксана бросилась к матери, крича:

— Маты, нэ трэба! Нэ убивай його! Я його кохаю!

Мария оторопела — ее немая дочь не просто заговорила, она — кричала!

В оторопи Мария замерла с открытым ртом и изумленно распахнутыми глазами. А потом осторожно приказала Ричарду:

— Ну-ка встань!..

Ричард встал и, шатаясь, сказал:

— I love her…

И тут же получил по уху так, что снова шмякнулся на землю.

Но Мария даже взглядом не повела на это, она смотрела на дочь. К ее радости та снова кричала:

— Маты, шо ты робыш?! Не бий його!

Улыбаясь, Мария опять приказала Ричарду:

— Вставай!

Ричард поднялся, сказал опять:

— I love her…

И свалился от нового удара. А Оксана валялась в ногах у матери и молила:

— Маты, трымай! Нэ бий його!..

Ричард все-таки встал. Он думал, что Мария не понимает по-английски, и, утирая кровь, сказал по-украински:

— Я кохаю Оксану…

И упал — уже сам по себе.

Мария постояла над ним и дочкой, которая обрела дар речи, а затем легко подняла Ричарда, волоком оттащила в хату, уложила в кровать и приказала Оксане:

— Лягай з ним!

Оксана, поскуливая и растирая слезы, легла к Ричарду и обняла его.

Мать постояла над ними, вздохнула, перекрестила их и ушла.

5

Солнечный луч упал на лицо и разбудил Ричарда. Он с трудом открыл глаза, словно вынырнул из плотной морской глубины. Над ним нависал низкий беленый известкой потолок, а справа было окно с зелеными ставнями, открытое в поднимающееся на востоке солнце. Под этим солнцем, в медовом воздухе раннего украинского утра во все летние голоса пели, щелкали и щебетали птицы — соловьи, синицы, свиристели…

Еще не до конца вспомнив, где он и что произошло, Ричард, услышав неясный шепот, посмотрел налево. Там, в углу комнатки, перед стоявшей на полочке темной иконой Девы Марии его русалка на коленях молилась непонятной Ричарду страстной скороговоркой. Солнечные лучи золотили ее распущенные пшеничные волосы и персиковую кожу ее шеи и плеч. Ричард задохнулся от любви к ней, разом вспомнил вчерашний вечер, залюбовался Оксаной и с тихим восторгом позавидовал сам себе — неужели он держал в руках это чудо, неужели был с ней…

И постепенно в жарком ее монологе стал различать украинские слова:

— О, Пресвята Діва Марія, вислухай смиренну молитву з глибини дівочого серця мого: дай мені цього чоловіка чесного й побожного, щоб ми в любові з ним і згоді прославляли Тебе, милосердного Бога: Отця, і Сина, і Святого Духа, нині і повсякчас і на віки віків…[7]

Но тут дальний шум, и даже не шум, а рев авиационных двигателей ворвался в открытое окно и прервал молитву Оксаны. Она повернула голову к окну, а Ричард впопыхах вскочил с кровати: «Oh, my God! Летная погода! Солнце — это вылет, которого Эйкер ждет трое суток!»

И через минуту, наспех одевшись, Ричард и Оксана уже сломя голову бежали от Лавчанских Прудов к авиабазе, к ревущим там и рулящим на ВПП «летающим крепостям». «К месту старта быстро проносится юркий “Виллис” с дежурным офицером. На машине установлена рация, — писала назавтра “Красная Звезда”. — Пользуясь ею, офицер вызывает на старт одно звено B-17 за другим. Впереди каждого самолета, указывая путь летчику, идет такой же джип со специальным передатчиком-рацией для связи с командиром “летающей крепости”».

Да, 11 июня в пять утра на полтавском аэродроме вновь взревели двигатели ста двадцати одной «летающей крепости». Генерал Эйкер получил наконец согласие Москвы на бомбежку немецкого аэродрома в Фосканах и добро на вылет от специалистов по метеопрогнозу.

Ричард и еще несколько таких же влюбленных самовольщиков в сопровождении своих возлюбленных бежали к аэродрому из разных концов Полтавы, но на границе летного поля их всех перехватывали наряды американского и советского воинского оцепления авиабазы. И прямо здесь, на фоне ревущих «летающих крепостей», происходили душераздирающие, как в кино, сцены поспешных прощаний со слезами, объятьями и суматошными криками из будущего мюзикла «Юнона и Авось»:

— Я тебя никогда не забуду!..

— Я тебя никогда не увижу!..

Солдаты и сержанты оцепления отрывали летчиков от их влюбленных подруг и взашей гнали к самолетам.

— I’ll be back! Я вернусь!.. — оглядываясь на бегу, спотыкаясь и увертываясь от снующих по авиабазе «джипов» и «студебеккеров», кричал Ричард рыдающей Оксане. И разыскивал глазами свой самолет.

Между тем на стоянке выстроившихся в трехкилометровый ряд бомбардировщиков B-17 шли последние приготовления к вылету. У самолета с гологрудой русалкой на фюзеляже фотограф Пятнадцатой армии лейтенант Эдвард МакКей загружал на борт свою походную фотолабораторию и громко спорил с майором НКВД Виктором Козыкиным, запрещавшим ему везти с собой пакеты с отснятой пленкой и сделанными в Полтаве фотографиями. С помощью смершевской переводчицы капитана Орловой Эдвард МакКей объяснял Козыкину, что эти фотографии — его служебный отчет об операции «Фрэнтик Джо» и что без них он не может вернуться в Италию. Но Козыкин был неприклонен: «Никакие фотографии Полтавы, Миргорода и Пирятина, а также местных авиабаз не могут быть вывезены из СССР, и точка!» В конце концов, МакКей отдал Козыкину запечатанные пакеты со своими негативами и фотографиями, и только после этого Козыкин разрешил ему подняться в самолет. Правда, позже выяснилось, что Эдвард перехитрил Козыкина и отдал ему пакеты с чистой пленкой и чистой фотобумагой, но пока что он, пряча улыбку, зачем-то подмигнул капитанше-переводчице и забрался в самолет.