Читаем без скачивания Сокол и Ласточка - Борис Акунин

И она послушно начала рассказывать про замок Теофельс. Сначала с запинкой, подбирая слова. Потом свободнее и плавнее.

Я знал, что моя питомица никогда и ни с кем еще не говорила о себе так долго и так откровенно. С отцом? Нет. Во время нечастых своих приездов он больше говорил сам, а она слушала, затаив дыхание, о дальних странах и придворных интригах. С Беттиной? Пожалуй. Но та все время перебивала и переводила разговор на себя – как и большинство людей. Пленник же внимал рассказу Летиции с огромным интересом, а если и вставлял замечания, то такие, которые свидетельствовали о весьма неординарном складе ума.

Например, стала девочка говорить, как замечательно заживут они вдвоем с отцом, когда он вернется из марокканского плена. Пускай они даже останутся без замка и окажутся стеснены в средствах, все равно – это будет такое счастье! Переполненная чувствами, она умолкла, а Грей задумчиво произнес:

– Вы очень одиноки. И всегда были одиноки. Я тоже. Но вас одиночество гнетет, а меня радует. Нет ничего лучше на свете, чем любить одиночество. Поверьте мне, ибо я старше и опытнее вас. Если владеешь искусством одиночества, это делает тебя сильным, свободным и бесстрашным.

Меня поразила не сама мысль, а то, что ее высказывает человек, образ жизни которого не должен располагать к рефлексии. Военачальники, капитаны, всякого рода предводители – одним словом, люди действия и быстрых решений – редко пытаются осмыслить мотивы своих поступков. Пожалуй, единственное исключение – император Марк Аврелий, а больше никого и не припомню.

– А как же… любовь? – спросила Летиция.

У лорда Руперта нашелся ответ и на это:

– Любовь – это незащищенность, уязвимость, несвобода и постоянный страх за того, кого любишь и кого можешь лишиться. Я много размышлял о том, что это за штука такая – любовь. И, кажется, понял.

– Что же это за штука?

– Любовь необходима тому, кто чувствует, что его сосуд неполон. Тогда человек начинает искать, чем, а вернее кем заполнить эту пустоту. Но разве не лучше наполнить свой сосуд самому, стать самодостаточным, свободным – и не нуждающимся в любви?

Я пометил себе, что нужно будет на досуге обдумать этот аргумент в пользу одиночества, и стал слушать их беседу дальше.

Приведу еще одно высказывание капитана Грея. Оно, пожалуй, поразило меня больше всего.

Когда Летиция, сгибая и разгибая пальцы на его руке, рассказывала о детстве, он заметил:

– Слушаю вас, и сердце сжимается от жалости.

Она ужасно удивилась, потому что, желая его развеселить, говорила про смешное – в какие игры играл с нею отец.

– Почему?

Насупившись, он сказал:

– Вы любите своего отца гораздо больше, чем он того заслуживает. Не обижайтесь, я человек прямой. Говорю, что думаю. Ваши поступки – всегда, в любой ситуации – были вызваны стремлением завоевать его любовь. Вами владеет одна страсть: добиться, чтобы приязнь отца к вам была не прохладно-снисходительной, а такой же живой и горячей, как ваша любовь. Всю жизнь вы доказываете ему, что достойны этого. Из-за этого учились скакать через препятствия, стрелять, фехтовать. Вы ведь и теперь проявляете чудеса храбрости и самоотверженности по той же причине. А только не надо ничего никому доказывать. Вы никому ничего не должны. Кроме самой себя.

Как же она была возмущена его словами! Как горячо опровергала их! Даже расплакалась. Но растирание не прекратила.

Лорд Руперт и сам понял, что наговорил лишнего. Горячо попросил прощения, и в конце концов получил его – «но только из-за снисхождения к его болезненному состоянию».

Он выбился из сил раньше, чем массажистка. Мне кажется, Летиция могла бы растирать его сколь угодно долго и не устала бы. Но когда ресницы пленника сомкнулись, а дыхание стало ровным, она осторожно убрала руки.

Стоило ей умолкнуть, как он беспокойно дернулся и застонал. Она заговорила снова – успокоился.

Тогда девочка поняла, что звук ее голоса в самом деле действует на больного благотворно, и больше уже не умолкала. Лишь стала говорить тише и перешла на швабский.

Поскольку рядом никого больше не было, обращалась она ко мне:

– Клара, а что, если он прав? Мне часто снится, будто я бегу за отцом, кричу, а он скачет прочь и не слышит, и я падаю в жирную, черную землю… Ах, какая разница! Только бы вызволить его из плена. Только бы он был здоров.

Она еще долго говорила, нарочно стараясь не менять интонации и ритма, чтобы Грею лучше спалось. Голос у Летиции действительно убаюкивал – очень скоро я тоже начал клевать носом (то есть, собственно, клювом).

И вдруг захлопал глазами, услышав кое-что новенькое.

Начало я пропустил и навострил уши (еще одно неуместное для попугая выражение), только когда сообразил, что речь уже не об отце.

– …Он еще и самый умный, вот что ужасно. Нет, положительно это самый лучший мужчина на свете. Если б он еще не был так вопиюще красив! Как он сказал? «Полынный ликер»? Не особенно приятный напиток… Чтобы полюбить одиночество, я должна наполнить свой сосуд этой гадостью до краев? Так можно и слипнуться. Вот если б разбавить его пряным, пенистым, сухим вином, получился бы волшебный напиток!

Каюсь, только теперь я начал догадываться: происходит что-то опасное. И виной тому я. Если б не я, зеленоглазый философ не попал бы в эту каюту и моя девочка не смотрела бы так безнадежно и грустно.

А тут, как на грех, в кубрике опять заревели корабельную песню про ласточку и реющего в вышине сокола.

Летиция сердито обернулась, но крикнуть, чтоб не шумели, побоялась. Хотела выйти к матросам, но сняла руку с груди больного, и он жалобно застонал. Пришлось снова сесть.

Кажется, пение не мешало крепкому сну Грея, и девочка успокоилась.

– Вот если бы он не был так богат и красив… – вполголоса продолжила она – и не закончила фразы. – Я и так нехороша собой, а за эти недели вообще превратилась в пугало. Руки красные, в цыпках. Лицо коричневое от солнца. Губы потрескались… Да нет, все равно ничего бы не вышло. Разве что, если он останется в параличе и ему будет нужен уход… Дура! Мерзавка! – Она ударила себя свободной рукой по губам. – Что ты несешь?!

Боже, боже, до чего же мне было жаль мою бедную девочку! Впервые в жизни я пожалел, что родился на свет птицей, а не лордом-мореплавателем с чеканным профилем и зелеными глазами. Уж я бы сумел оценить в Летиции не только сильные пальцы и убаюкивающий голос. Увы, даже самые умные из мужчин поразительно тупы.

– Клара, ты только послушай! – ахнула вдруг моя питомица. – Ведь это же песня про меня! Я слышу ее будто впервые!

Чертовы матросы с душераздирающей стройностью, на два голоса, выводили припев:

…Ни взмыть, ни прижаться к его крылуВовеки – она это знает.Ведь ласточка жмется к земле, ахой!А сокол высоко летает!

И дальше – про то, как она клюет червяка, а он рассекает солнечные лучи. Про то, как она пытается взлететь, но такие высоты ей «не по крылу». Про ее горькие, безутешные слезы.

У Летиции и самой глаза были на мокром месте. Никогда не вслушивалась она в слова так напряженно. Правда и то, что еще ни разу при нас никто не спел так много куплетов этой бесконечной баллады.

Но вот, после очередного «ахой!» история несчастной ласточки, кажется, подошла к финалу.

Певцы сделали паузу, и концовку повел только один из них, тенор:

Но вечером выпало счастье ейЗа муки за все и терзанья…

Слава тебе, Господи, обрадовался я. Слушай, милая, слушай! У ласточки все закончится хорошо!

Летиция наклонилась в сторону дверного проема и приоткрыла рот – так ей хотелось не пропустить ни слова.

Но и в этот раз дослушать песню нам не довелось.

– Что расселись, лоботрясы?! – грянул в кубрике голос капитана. – Они еще поют! А ну, марш наверх, работы невпроворот!

По палубе зашлепали быстрые ноги, занавеска отдернулась, и в каюту заглянул Дезэссар.

Разбуженный криком лорд Руперт с недоумением уставился на курносую физиономию, обрамленную локонами алонжевого парика.

– Он пришел в сознание! – возликовал наш капитан, устремляя взор к потолку и крестясь. – Какое счастье!

Грей был растроган столь бурным изъявлением радости.

– Благодарю, мсье. Вы очень добры.

– Я всегда говорил, что хорошая оплата способна делать чудеса, – воскликнул Дезэссар, обращаясь к Летиции. – Как только я пообещал вам, доктор, часть выкупа, вы сразу отнеслись к лечению по-другому!

– Выкупа? – переспросил лорд Руперт. Захотел приподняться, но не смог. Тогда он придал лицу официальное выражение и столь же сухим тоном молвил. – Я догадался, кто вы, сударь – хоть вы и не представились. Вы – капитан судна, которое меня подобрало.

– Не судно подобрало вас, а я, лично я, Жан-Франсуа Дезэссар. Вы – мой персональный пленник. И я знаю, что вы лорд и что у вас денег куры не клюют!

– Не клюют, – подтвердил Грей, с любопытством разглядывая француза. – Но вы-то их, я полагаю, поклюете?