Читаем без скачивания Сергеев Виктор. Луна за облаком - Неизвестно

И вдруг ей стало страшно. Как же так? Ее дочь никогда не уви­дит солнца, не почувствует прикосновения ветра. Не узнает, что есть мама, есть люди, есть жизнь. Ничего... «Как же так? А-а-а!.. Что все это значит? Я когда-то любила наш старый тополь, любила яблони. Любила жизнь. А теперь? Мне ничего не нужно, лишь бы все оста­вили меня в покое, не дергали, не трепали нервы». Страх за дочь постепенно исчезал, растворялся в холоде молчаливых, освещенных окнами, сугробов или прятался в тени заборов.

О своей же смерти она думала безо всякого страха. Сначала Софья не доверяла себе, полагая, что все это сочинено и внушено ею же, что пройдет хандра и все образуется. Но однажды поняла...

Проходила по новой улице мимо многоэтажных домов. У подъ- ездоз толпились старухи, молодые мамаши, дета. Подвыпивший муж­чина переговаривался с тротуара с кем-то из них. Она миновала мужчину, сделала несколько шагов и тут услышала, что позади что- то стукнуло. Оглянулась. В полуметре от нее лежал кирпич. «Кто? Зачем?»—подумала она. Кирпич бросили откуда-то сверху. Она под­няла голову. На всех этажах окна и балконы закрыты. Подвыпивший мужчина подошел к ней.

— Повезло вам,— сказал он. — Шли бы медленнее, тогда бы аккурат... Это с пятого этажа спустили. Пьянка там. Слышите? В этой квартире, во-он в том окне... видите? Как напьются, так всякий вид теряют.

Он не то с удивлением, не то с восхищением рассматривал кир­пич, прилетевший с пятого этажа, и все повторял:

— Чуточку бы шли помедленнее, тогда бы аккурат...

Можно подумать, что он жалел не Софью, а то, что она шла быстро, а надо бы потише.

Она торопилась домой и посмеивалась над тем мужчиной, не сразу осознав, что сама находилась на волоске от смерти. Но и осоз­нав это, не почувствовала испуга. «Помедленнее, тогда бы аккурат...» — вспомнила она. Софья повторила несколько раз эти слова, как бы проверяя себя, но ничего не ощутила. Она не нашла ничего страш­ного в этом.

Она не раз потом ловила себя на мысли о смерти. Если близко проезжала автомашина, она пыталась представить, что произошло бы, кинься она под колеса. Если она проходила под путепроводом, то думала о возможности обвала. Ко всему как бы примеряла свою жизнь и свою смерть.

Софья проснулась, как всегда, после крепкого сна и сразу по­чувствовала, что ей жарко и душно, подушка лежала неловко. Она попыталась заснуть, но вдруг вспомнила, что ей снилась дочь. Впер­вые дочь пришла к ней во сне. Она лихорадочно пыталась восстано­вить в памяти облик своего ребенка, но, увы. это ей никак не удава­лось. Она твердо знала, что видела во сне ребенка, но при каких об­стоятельствах, в каком виде — не помнила.

Сколько-то времени она лежала с закрытыми глазами, пыталась уснуть. Ей казалось, что прошла вечность.

...Кто-то поднял ее, тонкую и легкую, и опустил посреди цветков клевера. «Понюхай, как пахнет медом»,— проговорил тот самый под­выпивший мужчина. Софье стало смешно: «Опять упадет кирпич». Она понюхала и ничего не ощутила. Клевер не имел запаха. «Хочешь увидеть своего ребенка?» Софья попыталась сказать: «Да, да. ско­рее!»—«Во-он там, поезжай на станцию»,— посоветовал он. Появились вагоны, близко пыхтел паровоз, а вдоль поезда бегали босоногие мальчишки и меняли у пассажиров спичечные коробки. Зачем им спичечные коробки?— подумала она. — У меня нет спичек, а раз нет — они не скажут, где мой ребенок. Ах, почему мне никто не ска­зал, чтобы я захватила из дома побольше спичечных коробков?»

Она проснулась, перебрала в памяти все то, что увидала, и пожа­лела, что сон оборвался. Постель уже не казалась ей жесткой и по­душка не мешала. Хотелось пить. Но Софья не решилась вставать— боялась, что разгонит сон. Лучше потерпеть и поскорее уснуть снова.

...Она не понимала, куда забрела. Под ногами хрустела и пузыри­лась земля. Где-то тут вода. Вода! Как сильно хочется пить. Только пить! Ничего не надо... Еще немного пройти. Ну вот. ну вот. Вода-а-а! Софья опростала весь ковш и, пока глотала, не ощущала, что пила воду. Вода не имела никакого вкуса, и она не была ни холодной и ни теплой.

И снова станция и вагоны. «Почему же я опять без спичек?—с мучительной болью подумала она. — Ведь знала же». Но мальчишек уже не было и она вошла в вагон. «Надо ехать, ехать домой. Меня ждут Григорий, мать. Я так скучаю без них! Ах. зачем я от них уеха­ла так далеко? Вот и девочка. Уж не моя ли дочь? Не-ет, это уже школьница, моя же крошечная, еще не ходит. Девочка, ты куда едешь?»—«Мы с мамой в город к бабушке».—«Ты рада?»—«А мы не к бабушке едем. Вы никому в вагоне не рассказывайте. У меня серд­це больное — западает клапан, и мама везет меня к доктору. Но вы молчите об этом. Пусть все думают, что я еду к бабушке». — «Поче­му же ты, девочка, скрываешь свою болезнь, разве тебя за нее осуж­дают?»— «А я не хочу, чтобы меня все жалели». — «Но ты хочешь, чтобы я тебя пожалела?»— «Вы, тетя, красивая». — «Дай я на тебя погляжу и запомню. У тебя, девочка, косички, похожие на хвостики у репы, а глаза — черные пуговки, такие же, как у Буратино. На те­бе короткое платьице и теплые чулки. Я тебя запомню». — «Я, на­верное, умру, тетя. Очень больное сердце». — «Тебе еще долго жить». — «Я бы умерла спокойно, если бы вы, тетя, повели меня с собой». — «Куда с собой?» Ничего не слышно, не разобрать. Гудели паровозы, лязгали буфера.

Софья лежала, смотрела в темноту и думала о том, что теперь всю ночь до утра будут ей сниться вагоны, поезда, все долгие часы до рассвета будут терзать те старые переживания, которые она ис­пытывала, возвращаясь домой. «А девочка? Откуда она взялась? Вот странно. Никогда в жизни не встречала такой. Почему-то присни­лась». Ей стало тревожно и тоскливо. До боли в голове было жалко ту девочку.

Днем она боялась переходить дорогу. В се ожидала, что налетит на нее автомобиль. И верно... Сделав несколько шагов по дороге, она уже слышала шум мотора или шорох шин и так сильно вздрагива­ла, что ее всю передергивало с головы до ног и она какое-то время ничего не соображала, не понимая, то ли ей надо стоять, то ли надо бежать.

Софья вздрагивала уже при виде любой машины, если стояла на обочине дороги. Она так их боялась, что стала переходить на дру­гую сторону улицы лишь тогда, когда проезжая часть дороги была совершенно пустой.

И все равно автомобили преследовали ее, пугая всякий раз, стоило ей подойти к мостовой для перехода. Черные, белые, коричне­вые, голубые капоты и кузовы одинаково устрашающе неслись на нее, визжа тормозами и обдавая едкими парами бензина и выхлоп­ных газов. Она их ненавидела, а они притягивали ее к себе...

Глава двадцать вторая

По разному человек испытывает ра­дость. И каждая радость неповто­рима и проявляется по своему.

Так было и у Трубина.

Он ехал на машине и лишь приблизительно, отдаленно сознавал, что ехал. Он вдруг забыл, как звать шофера — не то Васей, не то Шурой, он не обращал внимания ни на то, что впереди его, ни на то, что по сторонам. Мысли его унеслись далеко-далеко, и ему все нра­вилось, решительно все: и машина, на которой он ехал, и шофер, и мысли, занимавшие его теперь. Даже нравилась плюшевая обезьян­ка, болтавшаяся перед ветровым стеклом.

...Машина из треста приехала за Трубиным утром. Шофер ска­зал, что его, Григория Алексеевича, вызывают Шайдарон и Кашири­хин. Сразу он почувствовал, как заколотилось сердце.

— А ты их видел? Какой у них вид? Ну вообще...

— Обычный вид.

— Что они тебе говорили?

— Ну что? Шайдарон сказал, чтобы вас срочно...

— Что еще?

— Телеграмма из Хабаровска.

— Так и сказал?

— Да, так и сказал.

Ну, что еще надо было? Остальное все ясно. Чимита прислала телеграмму. Все ясно. Не-ет, не все. А что там, в телеграмме? Какие слова? Ну. если плохо, она написала бы письмо. Дальше размышлять он уже не мог. Не помнил, как оделся, не помнил, как дошел до машины.

В кабинет Озена Очировича он зашел обессиленный, еле держал­ся на ногах. В глубине души затаилось чувство страха и неуверен­ности: а вдруг шофер что-либо перепутал? Но уже по тому, как улы­бался Каширихин, как блестели глаза Шайдарона под стеклами оч­ков, как гордо топорщился клинышек бородки — Трубин понял: по­лучена радостная телеграмма.

— Читай,— сказал Шайдарон.

Профессор одобрил метод Трубина тчк Подробности письмом тчк Догдомэ». И Есе. Так мало! Он еще раз пробежал глазами телег­рамму. Так мало!

— Что же будем делать?

Шайдарон смеялся, кивал бородкой. Снимал и надевал очки — признак возбуждения.

— Этого надо было ожидать,— сказал он. — А ты вспомни нашу комиссию. Как она работала?

Зачем рисковать, брать на себя ответственность? Гораздо проще высказать сомнение, неуверенность, призвать к осторожности, тер­пению. «Семь раз отмерь, один раз отрежь...» Мудрость веков. Ну ни­чего. Теперь все образуется.

Трубин присел в кресло, не знал, что говорить, что делать, а хо­телось какого-то действия. Григорий почувствовал, что он уже не тот, что был вчера, что-то весомое и значимое стояло за ним, а он, борясь с самим собой, сдерживал рвущиеся чувства.