Читаем без скачивания Ворон. Сыны грома - Джайлс Кристиан

– Да уж, – согласился Флоки, когда я объяснил ему, на что засмотрелся англичанин, – такой плащ согреет тебя и в Фимбульветр.

Фимбульветр – это три жесточайшие зимы, которые сольются в одну непрерывную полосу холода, и тогда мы поймем, что начался Рагнарёк.

Я никогда прежде не видал, чтобы воины были одеты одинаково.

– Умно придумано, Черный: так точно не убьешь в бою своего, – сказал я по-норвежски.

– А еще в таком плаще легко подобраться к императору, чтобы перерезать ему горло.

Флоки верно подметил: заполучив одежду одного из этих воинов, можно было запросто сойти за императорского стражника.

– Как дивно! – произнесла Кинетрит.

Не знаю, что она имела в виду: толпы христиан или же окружавшие нас постройки, которые и в самом деле имели внушительный вид. Дома были большею частью деревянные, хотя попадались и каменные, крытые тростником, а то и тонкими плитками наподобие рыбьих чешуек. Эгфрит сказал, что это называется черепицей: она не пропускает дождь, и придумали ее в стародавние времена – еще до римлян.

Купцы во все горло расхваливали свой товар и торговались с покупателями, разодетые женщины щупали и нюхали фрукты и овощи, мясо шкварчало на сковородах, бурлили котлы, кузнечные молоты били по наковальням, лошади ржали, дети плакали, христиане молились. От всего этого шума шла кругом голова.

Мы поблагодарили Винигиса честно заработанным им серебром. Я подумал, что рыбак, должно быть, доволен своим уловом. Оставив лошадей двум чумазым мальчишкам-конюхам, мы пошли по широкому деревянному настилу через середину города прямо к строению на вершине холма. Воздух загустел от дыма тысяч очагов, и в каждом вздохе ощущался запах чего-нибудь съестного: где-то жарили лук, где-то – макрель, а где-то в кипящем масле с чесноком готовились улитки.

– Почему ты возомнил, что император нас примет? – спросил я Эгфрита, полагая, будто мы идем к дворцу Карла. – Разве ты не слышал, что сказал тот стражник? Пока мы будем стоять в дверях приемной залы и ждать, когда король покончит со своими молитвами, у нас отрастут такие бороды, от которых ступням станет тепло.

– Эгфрит, язычник прав, – сказал Эльдред, на ходу оглядываясь по сторонам. – Я олдермен, а не Иоанн Креститель.

Монах сверкнул желтыми зубами: казалось, ему не хватало только крысиных усов.

– А мы идем не во дворец, – ответил он, перекрикивая треск рассекаемых камней и глухие удары молотков.

Кругом возводились новые здания. Из старого деревянного города вставал новый, каменный.

– Тогда куда же, отче? – нахмурился Пенда.

Эгфрит промолчал. Я хотел было свернуть ему голову, чтобы он завопил, но меня вдруг отвлек тощий, как палка, человек, вокруг которого горожане столпились, точно мухи, вьющиеся над собачьим дерьмом. На ладонях и босых ступнях человека виднелась кровь. Кто-то из окруживших его стоял на коленях, кто-то крестился, а сам бедолага как будто принимал свою участь с мрачным спокойствием.

– Отче, ты видел? – произнесла Кинетрит, расширив зеленые глаза, и потянула монаха за рукав.

– Приготовься увидеть много удивительного и даже чудесного, моя дорогая. Над этим городом вывесил свое знамя золотой властелин христианского мира, – сказал монах, не замедляя шага.

Мы пошли вверх по склону холма. Дым, ставший густым, точно каша, разъедал глаза и щекотал горло. Приходилось непрерывно отмахиваться от слепых нищих, оборванных детей и коробейников, пытавшихся что-то нам всучить. Шлюх, как огорченно подметил Пенда, не было.

Вдруг ряды домов прервались. Мы вышли на открытое место, и сквозь поредевшую дымовую завесу я увидел то, чего не видел прежде никогда. Перед нами вытянулась галерея из сотни гладких каменных столбов; поверхность под ними была тоже выложена камнями, совершенно одинаковыми. По одну сторону от прохода широко разрослась трава, по которой, похоже, никогда не ступала нога человека или животного. Посреди этого зеленого поля стояло огромное каменное блюдо, похожее на миску великана, причем заколдованную: из сердцевины постоянно била вода, хотя источника рядом не было. Только Винигис остался равнодушен к этому диву. Эгфрит сказал, что оно называется фонтаном. Свежая и чистая вода, сверкая, взмывала в воздух и падала через край великанского блюда. Моя рука потянулась к голове Одина, спрятанной под рубахой. Я не понимал, как каменный таз может порождать воду и почему никто ее не собирает. Поблизости никого не было, кроме нескольких монахов, которые мели своими рясами пол между столбов, да кучки каменщиков, трудившихся на дальнем краю травянистого поля.

– Христианский сейд, – прошипел Флоки по-норвежски.

Однако я уже не смотрел на фонтан; моим вниманием овладела картина, которую я впоследствии много раз представлял себе, думая о чертогах Асгарда, – обители богов. Только чудо, которое было сейчас передо мной, создали не боги, а христиане.

– Церковь Пречистой Девы Марии! – выдохнул Эгфрит, воздев руки.

– Император, наверное, богаче, чем все английские короли, вместе взятые, – произнес Эльдред, задумчиво поглаживая усы.

– А ты не получишь от его богатств ни единого серебряного пенни, потому что ты подлый соплежуй и червяк, убивший собственного сына, – огрызнулся Пенда.

Следуя за Эгфритом, мы подошли к огромной бронзовой двери на западной стороне храма. Монаху едва хватило силы, чтобы ее приоткрыть, Кинетрит ему помогла. Они вошли, за ними – Пенда, Винигис и Эльдред. Изнутри на улицу просочились скорбные звуки пения христовых слуг.

– Войдем и мы, Черный, – сказал я, заметив, что викинг отпрянул, когда дверь стала закрываться за олдерменом.

Флоки покачал головой. Глаза зло сверкнули из-под сомкнутых темных бровей.

– Я не пойду, Ворон. Там мне не место.

Я увидел, как его рука сжала длинный нож, который он утаил от городских привратников, спрятав под рубахой. Прикоснувшись к оружию, викинг хотел отвадить от себя христианские чары. Я кивнул, понимая, что Флоки не переубедишь, и, развернувшись, без него вошел в церковь, построенную властелином христианского мира, – шестнадцатистенную кладовую сокровищ. Мои кишки завязались узлом: мне стало страшно.

Глава 19

Прежде я даже не видал подобных сооружений, не говоря уж о том, чтобы входить внутрь. Да и ни один из нас еще не оказывался в таком месте. Все мерцало в золотом свете оплывающих свечей, которых было больше, чем звезд на небе. Мы стояли посреди огромного, похожего на бочку каменного зала, и мне показалось, будто я тону. Тяжело пахло воском. В унылой песне слились голоса множества монахов – я понятия не имел, что на свете их так много. Монашеские стоны соперничали с резким стуком топоров о камень: в дальних углах и высоко на деревянных балках, хитроумно прилаженных, работали артели мастеров. Я не удержался и посмотрел вверх, запрокинув голову так, что затылок уперся в спину и стало трудно глотать. Над длинным рядом вытянутых окон, сквозь которые струился свет последних солнечных лучей, сверкал огромный образ Белого Христа.