Читаем без скачивания «Родного неба милый свет...» - Виктор Афанасьев

…В июне 1812 года огромная армия Наполеона Бонапарта переправилась через Неман и вторглась в пределы России. Началась Отечественная война. Здесь — в Муратове и Черни — еще продолжались увеселения, еще не нарушены были «мирный труд, свобода с тишиной», но в послании к Плещееву Жуковский с шутками уже соединяет патриотические мотивы:

Растает враг, как хрупкий вешний лёд!Могущество оцепенелых вод,Стесненное под тяжким игом хлада,Всё то ж, хотя незримо и молчит.Спасительный дух жизни пролетит —И вдребезги ничтожная преграда!О, русские отмстители-орлы!Уже взвились! Уже под облаками!Уж небеса пылают их громами!

Третьего августа Плещеев в Черни праздновал свой день рождения, было театральное представление и концерт. В этот день Жуковский, уже твердо решивший вступить в народное ополчение («Хочу окурить свою лиру порохом», — писал он Вяземскому), участвовал в концерте. Он спел романс «Пловец», написанный Плещеевым на его стихи. Плещеев сыграл вступление, изображающее бурное море… Пловец «без кормила и весла» носится в «океане неисходимом», ропщет на судьбу, ему грозит гибель:

Вдруг — всё тихо! мрак исчез;Вижу райскую обитель…В ней трех ангелов небес.

При этих словах Жуковский повернулся к Екатерине Афанасьевне и ее дочерям и пел, уже обращаясь к ним:

Неиспытанная радость —Ими жить, для них дышать;Их речей, их взоров сладостьВ душу, в сердце принимать.О, судьба! одно желанье:Дай все блага им вкусить;Пусть им радость — мне страданье;Но… не дай их пережить.[102]

Среди слушателей были молодые Захар и Александрина Чернышевы, друг Плещеева — композитор Александр Алябьев, завернувший в Чернь проездом с юга, и другие гости. Все примолкли. Все поняли, что значит это пение. И вдруг Екатерина Афанасьевна рассердилась, гнев засверкал в ее глазах, она резко встала и вышла. Маша, бледная, с опущенной головой, как тень двигалась за ней… Все это было так неожиданно! Праздник расстроился. Протасовы уехали в Муратово без Жуковского.

4

«Жуковский отправляется сегодня с полком», — пишет Вяземский своей жене 17 августа 1812 года. Накануне они вместе были в Певческом трактире, где собралось много ополченцев; там было шумно, жарко, играли балалаечники, пели цыгане. Потом, уже на улице, встретили оживленного, говорливого Федора Иванова, он повез их к себе. Вяземский жаловался, что у него всё какие-то препятствия: написал генералу Милорадовичу — хотел к нему в адъютанты, ответа все нет, того и гляди, прождешь, и граф Мамонов[103] закончит составление своего конного полка. Жуковский советовал ему не медлить и идти к Мамонову.

От Иванова Жуковский заехал к Козлову, старому знакомцу, который в штабе Ростопчина занимался хлопотами по вооружению ополчения. От него — к Карамзину. Карамзин отправил свою семью в Ярославль, они увезли для сохранения полный экземпляр рукописи «Истории государства Российского». Еще один экземпляр он сдал в архив Коллегии иностранных дел. Третий — спрятал в Остафьеве. Сам он не знал, что предпринять. «Я рад сесть на своего серого коня, — писал он Дмитриеву, — и вместе с московскою удалою дружиною примкнуть к нашей армии». Но он по нездоровью уже не годился для военной службы. Так, до самого дня вступления французов в Москву, Карамзин метался по городу, провожая друзей и знакомых. С глубоким отчаянием он смотрел на покидаемую жителями столицу…

1-й Пехотный полк Московского ополчения пошел только 19 августа. 20-го Карамзин писал Дмитриеву: «Я благословил Жуковского на брань: он вчера выступил отсюда навстречу к неприятелю». Русская армия двинулась к Можайску.

Жуковский, имевший чин поручика, шел пешком в общем строю своего полка. Думая о предстоящих сражениях, он спокойно и даже не без иронии оценивал свои боевые способности: «Из пистолета, слава богу, стрелять умею; немало мы в Мишенском перевели фатьяновских огурцов, с трех шагов, пожалуй, не промахнусь… А вот шпага! Придется припомнить пансионские уроки фехтования». С ним шел его новый слуга — калмык Андрей, нанятый им в Москве. «Вот этот, — думал Жуковский, — своим штыком может нагнать на неприятеля много страху: ловок!»

Расположились лагерем вблизи села Бородина. Солдаты развели костры. Для офицеров были разбиты палатки. Жуковский во всю ночь не сомкнул глаз: он волновался, часто выходил из палатки и оглядывал поле. Восемь лет спустя он так вспоминал ночь перед великой битвой:

Костры дымились, пламенея,И кое-где перед огнем.На ярком пламени чернея,Стоял казак с своим конем,Окутан буркою косматой;Там острых копий ряд крылатыйВ сияньи месяца сверкал;Вблизи уланов ряд лежал;Над ними их дремали кони,Там грозные сверкали брони;Там пушек заряженных стройСтоял с готовыми громами;Стрелки, припав к ним головами.Дремали, и под их рукойФитиль курился роковой;И в отдаленьи полосами,Слиянны с дымом облаков,Биваки дымные враговНа крае горизонта рдели…

Случилось так, что полк Жуковского — неожиданно для него — не принял действенного участия в битве, он был оставлен в резерве, но тем не менее находился в поле действия неприятельских пуль и ядер, которые убили и ранили несколько десятков человек. Недаром Батюшков писал потом Жуковскому: «Ты на поле Бородинском pro patria[104] подставил одну из лучших голов на севере и доброе, прекрасное сердце. Слава богу! Пули мимо пролетели». В одном из позднейших писем Жуковский прекрасной прозой изобразил картину той же самой ночи и наступившего потом дня Бородинского сражения: «Две армии стали на этих полях одна перед другой; в одной Наполеон и все народы Европы, в другой — одна Россия. Накануне сражения всё было спокойно: раздавались одни ружейные выстрелы, которых беспрестанный звук можно было сравнить со стуком топоров, рубящих в лесу деревья. Солнце село прекрасно, вечер наступил безоблачный и холодный, ночь овладела небом, которое было темно и ясно, и звезды ярко горели; зажглись костры, армия заснула вся с мыслью, что на другой день быть великому бою. Тишина, которая тогда воцарилась повсюду, неизобразима; в этом всеобщем молчании, в этом глубоком темном небе, которого все звезды были видны и которое так мирно распростиралось над двумя армиями, где столь многие обречены были на другой день погибнуть, было что-то роковое и несказанное. И с первым просветом дня грянула русская пушка, которая вдруг пробудила повсеместное сражение… Мы стояли в кустах на левом фланге,[105] на который напирал неприятель; ядра невидимо откуда к нам прилетали; всё вокруг нас страшно гремело, огромные клубы дыма поднимались на всем полукружии горизонта, как будто от повсеместного пожара, и, наконец, ужасною белою тучею обхватили половину неба, которое тихо и безоблачно сияло над бьющимися армиями. Во всё продолжение боя нас мало-помалу отодвигали назад. Наконец, с наступлением темноты, сражение, до тех пор не прерывавшееся ни на минуту, умолкло. Мы двинулись вперед и очутились на возвышении посреди армии; вдали царствовал мрак, всё покрыто было густым туманом осевшего дыма, и огни биваков неприятельских горели в этом тумане тусклым огнем, как огромные раскаленные ядра. Но мы не долго остались на месте: армия тронулась и в глубоком молчании пошла к Москве, покрытая темной ночью».