Читаем без скачивания Блаженная (СИ) - Ворон Белла

Я открыла первую страницу.

“Годъ отъ Рождества Христова 1820

Я снова и снова вспоминаю тот страшный день, и снова и снова убеждаюсь в том, что не мог поступить иначе. Я замуровал бы ее снова, ибо не было сил моих долее терпеть эти муки. Это создание сводило меня с ума.

Я делал для нее столько, сколько не делал для законной жены. Я обожал ее. Я носил ее на руках. Она просила вольную. Но этого я не мог сделать — она покинула бы меня, и я не смог бы жить, зная, что где-то вдалеке от меня она обрела свое счастие.

Она была моим божеством, но стала моим проклятием.

Порою мне кажется, что я был с ней слишком жесток. Когда я собственноручно закладывал камнями ее гробницу, ее последнее пристанище, она умоляла дать ей время попрощаться с матерью. Голос ее был жалок, неподдельное страдание звучало в нем… Сердце мое дрогнуло, но я усмирил его, затоптал крохотную искру сострадания в душе моей. Воспользовавшись отсрочкой, это лживое создание могло бы измыслить какую-нибудь дьявольскую хитрость.

И когда оставалось положить последний камень, когда свет должен был окончательно померкнуть для моей возлюбленной, через крохотное отверстие она прокричала мне свое проклятие.

— Как я замурована в этом каменном мешке, так ты будешь замурован в твоем теле! Ты отнимаешь у меня жизнь, а я отнимаю у тебя смерть! Ты обретешь покой, когда я воскресну! — прокричала она и добавила еще несколько слов на неведомом мне языке. Ее голос был страшен. Словно не ее я замуровал, а злобного демона.

Волосы мои встали дыбом от ужаса, но рука не дрогнула. Я положил последний камень и опрометью бросился вон из подвала, чтобы не слышать глухих криков и стонов, несущихся мне вослед. Но долго еще они звучали в моих ушах.

Мой бедный сын, мой вероломный сын, Иуда, предавший меня, так и не узнал о ее судьбе. До меня дошли слухи, что он пропал по дороге в то Богом забытое место, куда я сослал его на верную погибель. Я дважды преступник, но я не мог поступить иначе. Судьба не оставила мне выбора и я принял ее, какой бы страшной она не была.

И если Богу было угодно возложить на меня столь тяжкий крест, значит достанет у меня сил нести его столько, сколько назначено.

Год 1850

Поначалу я не верил в проклятие. Не верил, что человек способен жить вечно. Не сразу я свыкся с этой мыслью, но сейчас, когда прошло уже тридцать лет с того самого дня, я смотрю на свое отражение в зеркале и

понимаю, что не изменился ни на волос. В самом натуральном смысле. Волосы мои по-прежнему густы и черны, ни единого седого волоса не мелькнет в них.

Ни одна новая морщина не безобразит моего лица. Будь мой сын сейчас подле меня и встань со мною рядом, нас сочли бы ровесниками.

Год 1875

Жестокий, сокрушительный удар нанесла мне судьба моя. Управляющий мой оказался вором и безбожно обирал меня несколько лет подряд.

Дела мои плохи до того, что я был вынужден продать продать часть моего имения моему бывшему мужику, Ваське Редькину. О, превратности судьбы! Тот, кто прежде глаз на меня поднять не смел, получив свободу, сделался купцом и теперь богаче меня… Теперь в том месте, где совершил я свое злодейство, деревенские ребятишки учат азбуку и штудируют сочинения графа Толстого

Год 1916

Смерть снова обошла меня стороной. Я ушел на войну простым солдатом, в надежде пасть смертью храбрых, защищая Отечество. Но судьба смеется надо мной. Я не получил ни единой царапины в этих страшных боях…”

Следующая запись была сделана карандашом, нетвердым, слабым почерком.

“Год 1917

Эти строки я пишу, примостившись в уголке, на сырой палубе, среди сотен таких же как я, обездоленных, больных, измученных беглецов. Мы покидаем Родину и отправляемся в неизвестность.

Сброд, захвативший мое родовое гнездо… Вооруженные, пьяные, они громили все, что попадалось на их пути. Я отказался выдать им ключи от винного погреба и они рассвирепели.

Удивительное дело — моя жизнь давно сделалась для меня невыносимой, но в этот страшный час я спасал ее. Я бросился бежать от обезумевших троглодитов. Я добежал до ограды и хотел перебраться через нее, но она была высока и мне решительно не за что было ухватиться. И вдруг я услышал тоненький голосок:

— Дяденька, бежи сюда!

Сперва я не понял, откуда идет голос, но спустя мгновение из зарослей ежевики высунулась белокурая, растрепанная головка и ребенок, девочка лет пяти вылезла из кустов и поманила меня рукой.

— Ползи туда! Там дырка под камнями…

Я бросился в колючие заросли, и точно, обнаружил отверстие, которое прорыли, должно быть, деревенские дети, чтобы лазить в мой сад за яблоками. Но отверстие было мало для меня, а преследователи мои были уже близко. Завидев их, малышка задрожала и нырнула в кусты ежевики.

На мою голову обрушился страшный удар, я упал навзничь, раздалась отвратительная брань и в тот же миг прогремел выстрел. Одно из этих чудовищ выстрелило в меня. Стреляли в грудь, но пуля, выпущенная нетвердой, пьяной рукой, прошла через плечо.

Я подумал, что если меня не убила пуля, то доконает адская боль, Должно быть, я лишился чувств от боли и удара по голове, потому что следующее мое воспоминание — меня волокут по земле, прикручивают что-то к ногам и грязными сапогами сталкивают в пруд со свистом, хохотом и площадной бранью.

Что произошло далее, я вспомнить не могу, как ни пытаюсь. Сумел ли я отцепить камень, или он сорвался сам, будучи привязанным дрожащими, пьяными руками?

Я помню лишь, что вода заливала мой рот и нос, я всплыл на поверхность и сумел выкашлять воду. Отсиделся до темноты в густых зарослях рогоза. Все это время я слышал крики со стороны усадьбы, понимал, что озверевшие варвары крушат сейчас все, что попадается им под руку. Но мне было не жаль ничего. Я молился, чтобы они не обнаружили мое убежище.

Когда стемнело, я ползком выбрался из усадьбы и добрался до деревни. К счастью, у меня не было врагов среди крестьян и мне помогли выбраться. Один из крестьян был родственник моего бывшего лакея, Порфирия. Он помог нам встретиться. Я умолил его принести мне из усадьбы кое-какие дорогие моему сердцу вещицы — они хранились в большой шкатулке, в тайнике. Воспользовавшись тем, что троглодиты напились и уснули, добыл мне шкатулку. Помимо прочего там лежали золотые червонцы и несколько фамильных украшений. Я щедро одарил моих спасителей, оставив себе лишь кое-что на дорогу и на первое время на чужбине. Должно быть, судьба вознаградила меня за мою щедрость. То немногое, что я взял с собой, мне удалось превратить в громадное состояние, которое позволило мне безбедно влачить мою нечеловеческую жизнь.

Не имею ни сил, ни желания описывать мои злоключения, скажу лишь, что ценой невероятных лишений мне удалось добраться до Одессы и сесть на пароход в Константинополь. Боже, помоги всем нам!

Я перевернула страницу. Следующая запись была сделана перьевой ручкой, чернила были довольно яркими, синими. А почерк стал крупным, твердым, уверенным, без лишних завитушек.

“Год 1940

Я в Америке. Я снова богат. Жизнь моя приятна, а душа измучена.

…Уже в первые годы моего изгнания я начал осознавать, что у меня есть огромное преимущество перед прочими людьми — время. Бесконечно много времени. И все, что мне нужно — это быть терпеливым. И я работал где мог и как мог, учил языки — в этом Вавилоне, под названием Константинополь с кем только не приходилось водить знакомство. О моей жизни в Константинополе можно сочинить увлекательный роман. (Быть может, настанет день, когда я сделаю это.) И вот настал миг удачи — на пароход, следующий в Нью-Йорк был нужен помощник на кухню.