Читаем без скачивания Извращение желаний - Владимир Круковер

Верт ходил по квартире одинокого педагога и восхищался ее обстановкой. В квартире было две комнаты. В первой стояли телевизор и радиоприемник «Рекорд». Было там еще четыре стула, стол и сервант. Во второй комнате находилась солдатская кровать патриарха школьных учреждений и великолепная шеренга пустых бутылок. Надо думать, что Алексей Алексеевич коллекционировал эти стеклянные произведения искусств различных заводов России. Наклейки выдавали особое пристрастие Алексея Алексеевича к «Горному Дубняку», очевидно, из-за сходства с его фамилией. Но «Столичная» и «Московская» тоже не отрицались директором школы. Вот «Портвейн белый» имелся в сиротливом одиночестве, подчеркивая избирательный вкус коллекционера.

Осторожно пройдя между звонкими шеренгами пустой посуды, Верт завалился на директорскую кровать и спокойно заснул. Его не мучили различные комплексы повседневных забот и тревог. Он знал твердо, что Дубняк пробудет в Красноярске больше десяти дней. С собой Адвокат взял необходимый запас продуктов, да и в кладовке педагогического пастыря нашлось немало припасов. Скромному в еде Верту этого могло хватить на полгода. А ему всего-то надо было отсидеться дней пять, пока поиски расширят кольцо вокруг Ингаша, считая, что Верта в этих местах давно нет. То, что тупоголовые менты могут его обнаружить в самом сердце милицейского городка, в двух шагах от лагеря, было фактом несообразным, малореальным, поэтому Верт даже не делал подобного допущения. Он просто завалился на директорскую кровать и сладко заснул.

Профессор же заснуть не мог. Очень болел живот, болели, хоть и не так, как живот, руки. Профессор несколько раз пытался помочиться, но резь внизу живота мешала опорожнить мочевой пузырь. Профессор с трудом домучился до подъема и пошел в больницу.

Если человеку долго не везет, надо радоваться – полоса везенья уже рядом. На великое счастье профессора в тюремной санчасти дежурил единственный порядочный человек среди стаи врачей-охранников, недоучек и палачей в белых халатах, некто Волков В. В., зубной врач и хронический алкоголик.

Не стоит описывать путь Вильяма Волкова, все пути честных людей России ведут либо в тюрьму, либо к алкоголизму.

Виля Волков все время находился в состоянии среднего поддатия. Он сравнивал себя с автомобилем, которому для активной жизни постоянно нужно подзаряжаться бензином. Вдобавок, Бог наградил Вильяма железным желудком, позволяющим ему пить что угодно: от чистого спирта до политуры и стеклоочистителя. Когда его руки не тряслись утренней дрожью, свидетельствующей об отсутствии топлива, активирующего жизненные процессы, эти руки обладали умелостью и нежностью, столь не типичной для образа советского зубодера. Волков и врачом был одаренным и чутким, пациенты в его кресле забывали все кошмары, связанные с лечением зубов. Волков не различал и не разделял больных на «чистых» и «нечистых». Для него весь мир делился на больных и здоровых людей. Больных обычно было больше.

Осмотрев Дормидона Исааковича, Волков сделал определенные выводы, которые при озвучивание могли бы произвести шокирующее впечатление на руководство лагеря. Но тюремный доктор давно уже научился не выражать свои мысли звуками. Он и от природы был молчаливым, тюремное окружение научило его быть молчаливым вдвойне. Доктор Волков положил осужденного в стационар, сделал ему различные уколы, включая сильные анальгетики и снотворное. Потом он уселся сочинять историю болезни. Не имея возможности написать в этой истории правду о множественных насильственных повреждениях кишечно-брюшной полости, об известных ему следах на запястьях и о многом другом, не имея такой возможности не столько из-за беспокойства о себе, сколько из-за осознания суровых последствий этой правды для судьбы пострадавшего осужденного, который во всех случаях окажется крайним, доктор написал, что у больного Бармалеенко Г. Г. туберкулез правого легкого и обострение колита при повышенной кислотности. Для правдоподобия он вложил в больничное дело нового пациента старую флюрограмму какого-то туберкулезника. Поместив больного в карантинную палату, он со спокойной совестью достал из шкафа мензурку с неким прозрачным напитком, перелил эту жидкость в стакан и выпил.

Проснувшись в больничной палате, профессор несколько недоуменно осмотрел непривычную обстановку. Нельзя сказать, что в этой палате было очень чисто или комфортно, но по сравнению с вонючим бараком эта палата была верхом профессорских мечтаний. Даже в лучшем отеле для русских в Болгарии профессор не так радовался, как в этой серенькой, застиранной комнате. И, главное, он был в ней один.

Радостные событие всегда соседствуют с неприятными. Посибаритствовал Дормидон Исаакович в гордом одиночестве, подлечился немного, сунулся, было, на выход, в родной барак – ан нет. Путь твой, голуба, лежит в тюрьму, в тюремную больницу: туберкулез – дело не шуточное, заразное.

Подогнали черный ворон грузовой с такими, своеобразными, отсеками – камерами вдоль кузова, запихали профессора в этот отсек, заперли дверь-решетку на ключ и вперед, по знаменитым российским дорогам. День – ночь, сутки прочь. Доехали, наконец. Город Минусинск, знаменитая минусинская тюряга с гигантскими камерами, хранящими память еще о декабристах. Рядом – Шушенское. Шалаш там стоит, прославленный, в котором Владимир Ильич стрикулизмом занимался. Прекрасные, скажу вам, места Минусинск, Шушенское, Абакан. Там своеобразный микроклимат, позволяющий жителям выращивать даже арбузы. Природа богатейшая. Цветы там гигантские растут, как в тропиках. А какие там леса! Слов нет!!

Хороший человек был царь-батюшка, знал, куда ссылать инакомыслящих. В этих местах всесоюзную здравницу строить надо: там и климат, и природа куда целебней, чем на грязном Черном море.

Вошел осужденный Брикман в больничную палату знаменитой минусинской тюрьмы. Камера, как камера, только большая. Шконки в три яруса, пациенты так и лежат в три ряда. Кто понахальней – на нижнем, кто послабей – на верхнем. Все больные. У одних уже открытая форма, кровохарканье, прочие симптомы близкого конца. У кого-то форма начальная, пятна там на легких появились, очажки небольшие. Но это ничего, после лечения и перерастут пятнышки в каверны, все будет развиваться по учебнику фтизиатрии, только ускоренными темпами.

Дым в палате, соседа с трудом различаешь. Все курят. Считается, что никотин помогает легче переносить болезнь. Смолы, как известно, в табаке есть. Они язвочки в легких и запечатывают. Видели когда-нибудь табачный мундштук, в нем такая коричневая вязкая слизь накапливается? Это и есть канцерогенная смола, лучшее средство от чахотки. Питание в камере соответственное, тюремное, но с добавками молока и масла. Еще уколы. Сильнейшие антибиотики колют зэкам, не жалеют для уголовников дорогого лекарства. Прогулка дополнительная. Вместо часа можешь ходить в загоне каменном два часа в любую погоду. В общем, выжить тебе не дадут, залечат в любом случае. Наши врачи – лучшие в мире. И лечение у нас бесплатное. Особенно в тюрьме.

Самое интересное, что профессор искренне верит, что у него туберкулез легких. Правда, он не помнит, чтоб у него брали анализы или водили на рентген, но он в последнее время не вполне доверяет своей памяти. Он начал путать реальность с вымыслом, жизнь предстала перед ним в двух ипостасях, как в театре, где реальность на грани вымысла, а вымысел на грани реальности. Да и неугомонный Гошин спинной мозг посылает в мозг головной разнообразные сигналы, являет профессору во сне разнообразные воспоминания из чуждой ему жизни, короче – борется за право полного обладания телом. Если добавить к этому некоторое расстройство здоровья после обработки в оперчасти, то некоторая амнезия вполне простительна нашему многострадальному ученому.

Встретили осужденного Брикмана в камере с обычной настороженностью диких зверей в неволе. На строгом режиме, естественно, не было наивных «общаковских» проверок и «подначек» с бросанием при входе на пол полотенца или «твоя пуговица или не твоя?» с последующим отрыванием оной. Но обычный вопрос: «засвети масть» имел место. И ответить на него профессор должен был с максимальной четкостью, чтобы определить свое место в сложной иерархической системе уголовных чинов.

А опытного Верта с профессором уже не было.

Почтенный доктор наук внес свое новое тело в камеру. Небрежно сидящая на здоровенной фигуре, но зато милюстиновая роба, тюремные говнодавы с обточенными каблуками – высший шик среди блатных, – огромная торба с вещами (там лежали в основном книги), наколки на открытых местах тела, включая наколку перстня на безымянном пальце левой руки, называемую на жаргоне «пропуском в БУР», явственно говорили о принадлежности новичка к авторитетам. Но вопрос все же был задан, только в более лояльной форме. Ученого не спросили о его ранге в уголовном мире, а поинтересовались собственным именем.