Читаем без скачивания Площадь отсчета - Мария Правда

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ВЕЛИКИЙ ПОСТ

Я начинаю любить человечество по–маратовски: чтобы сделать счастливою малейшую часть его, я кажется, огнём и мечoм истребил бы остальную.

АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ ЧЕРНЫШЕВ, ДЕКАБРЬ

Генерал Чернышев чувствовал себя понтером, которому вдруг на исходе ночи повалила счастливая карта. Банчишку он любил. Ставки растут — Sept il va… Что–то дальше будет! В последние годы, находясь при особе покойного государя, он нутром чувствовал, что все идет не так, как надо. Карьер его блуждал в потемках апатии вместе с Александром Благодетелем. А тут за последний месяц рвануло, рухнуло, да и понеслось. Сначала эта гонка бешеная — Таганрог — Варшава-Петербург. Петербург! Он бросился в Малороссию, вылавливать измену во Второй армии, а уже здесь, в Тульчине, где варшавская почта получалась быстрее, узнал об отречении Константина. Говорят, окончательно! Генерал понимал, что он теряет время на юге, если можно назвать югом эти заваленные снегом дикие степи, сейчас те, кто в Петербурге находятся с будущим государем, получают фору в игре. Значит, закончить здесь и немедленно, в тот же час — туда. Туда, пока все они — Бенкендорф, Васька Левашов, Милорадович — все те, кто плотным кольцом обступают неопытного царя, не разобрали, не разделили между собою рычаги управления.

Полковника Вятского полка Пестеля удалось взять без особенных хлопот. Был допрашиван. И ничего. За это генерал был спокоен — Пестелем займутся в Петербурге, но главная задача оставалась невыполненной: у полковника должен был быть наиважнейший документ — так называемая «Русская правда». Поисками документа и занимался Чернышев — пока безуспешно. Пестель говорит — сжег. Полковник Пестель сидит в Тульчине, в доме дежурного генерала Байкова. Чернышев лично отправился на его квартиру в Линцах, верстах в двадцати по морозу — искать. Квартира у полковника оказалась самая простая. Комната для прислуги, спальня, кухня да кабинет, да зало с камином, да несколько полок книг языках на пяти — все более экономические да политические волюмы. «Силен, чертяка! — думал генерал, шагая вдоль полок, механически читая надписи на корешках, — силен!» Книги сбросили на пол, перетряхивали каждую с тщанием. Где же он мог ее запрятать? Жандармы обшарили все. Впрочем, очень может статься, что этого делать уже и не стоило. В камине красноречиво лежала огромная слоистая гора бумажного пепла. Как бы не то, что они искали? Перерыв дом, поковыряв штыками половицы, отправились в сад. Сад завален снегом на аршин, не менее. Копать? Где копать? Канальство! Дворовые люди Пестеля разводили руками: никто, мол, здесь не рылся, не копался, где уж тут. Чернышев негодовал. Земля смерзлась. Ежели закопать что–нибудь, надо костер палить, оттаивать. Велел граблями грести свежий снег, искать копоти. Ничего! Снова позвали слуг, раздали зуботычин. Один особенно бойкий парнишка с хитрой мордой Христом Богом клянется, что ничего «не чул и не бачил». Что за подлое, подлое наречие! Скорее бы в Петербург! Вызвали из Киева капитана Майбороду, Иуду этого, который ясно почему и сдал своего командира — растраты в Вятском полку были такие, что Чернышев прямо на месте посадил работать комиссию из десяти человек — денег там пропало столько, что не снилось интендантству по всей армии. Видно, что и у капитана–то рыльце в пушку, ох в пушку! Любопытно, какую роль в этих растратах играл просвещеннейший полковник? Капитан Майборода с важным видом ходил вместе со всеми, искал, стенки простукивал. Ничего! Генерал в сердцах обругал всех по матушке и после трех дней бесплодных поисков ускакал обратно в Тульчин.

Не заходя домой, поехал к Пестелю, пусть говорит, подлец! Чернышев ворвался в квартиру, где под арестом сидел Пестель, не говоря ни слова караульным офицерам, прошел, как был, в шубе, прямо в комнаты и остановился. Вид арестованного поразил его в самое сердце.

Полковник Пестель сидел на стуле у окошка и читал свою немецкую Библию при колеблющемся свете сального огарка, вставленного в высокий медный шандал. В полумраке вся его фигура вполоборота, высокий лоб, тяжелая челюсть, военный сюртук, намечающееся брюшко — была так поразительно похожа на… Чернышев остолбенел.

Дело в том, что Александру Ивановичу Чернышеву в жизни несказанно повезло: лет 17 назад он вовремя попался под руку покойному государю (попасться под руку великому человеку — не есть ли сие истинный знак Фортуны?) и был отправлен им во Францию — к самому Буонапарту с письмом. И не раз, и не два. Из многолетних этих поездок можно было бы составить несколько часов непрерывного общения с врагом рода человеческого. Да-с! Вот представьте: здесь вы, здесь я, а здесь — он-с! Воспоминания с годами стерлись, приобрели в глазах самого генерала оттенок легендарности, несбыточности, воспоминания эти износились, побелели на швах, как старый мундир, но сейчас они нахлынули с новой силой. Человек, которого он арестовал, был так похож на покойника Бонапарта, что мог бы быть его младшим братом, особенно сейчас, при одной жалкой свече. Сходство, которое заметил он впервые во время ареста, за несколько дней усилилось, затвердело. Преждевременно оголившийся белый лоб, глубоко посаженные выпуклые карие глаза, крупный гладкий нос и особенно подбородок, который сейчас, когда Пестель сидел ссутулившись, будто без шеи, почти лежал на груди, и сейчас в сумерках, когда не видны детали мундира… Генерал Чернышев непроизвольно повертел головой, дабы избавиться от наваждения. Особенно велико было искушение попросить арестованного встать, и склонив голову чуть набок, расстегнуть сюртук и заложить одну руку в карман белого жилета! Тогда иллюзия была бы полной!

— Ничего не нашли, я полагаю? — тягучим высоким голосом спросил Пестель, захлопнув книжку. — Дом в Линцах–то стоять остался? Напрасны были труды, генерал.

Чернышев опомнился. Перед ним был не Наполеон, а всего лишь полковник, один из вожаков очередного невнятного гвардейского заговора, к тому же растративший полковую кассу. Поправлять на себе мундир было вовсе не нужно.

— Я желаю вам только добра, полковник, — сказал Чернышев, — сознайтесь, где документ, и сделайте милость, не заставляйте меня торчать в этом захолустье все Рождество! Я, со своей стороны…

— Документа у меня нет, — так же медленно произнес Пестель, — документ мною уничтожен, — и вы, генерал, могли бы поверить моему слову, каковое есть слово честного человека, законом еще отнюдь не осужденного.

Чернышев вспомнил кучу пепла в камине. Может быть, и не врет. Пойти написать докладную?

— Все ли у вас есть, полковник? — помолчав, осведомился он. Пестель пожал плечами.

— Я неприхотлив, благодарствуйте, — уронил он снисходительно, — да слыхал я, что вами задержан денщик мой, Савченко… человек, который снимал с меня сапоги, не мог быть причастен к тому, в чем меня обвиняют, потому как я сам сего в толк не возьму.

— Я разузнаю о Савченке, — послушно обещал Чернышев, попрощался и вышел на мороз. Он не любил Малороссии, он не любил провинции вообще, но сейчас воздух был так чист, звезды такие яркие, столбы дыма так красиво, недвижно стояли над утонувшими в снегу хатами, что на какой–то момент забота его оставила и стало хорошо. Он так и стоял на крыльце, раскрыв на груди тяжелую медвежью шубу, и дышал этим степным зимним воздухом, подслащенным запахами свежего снега и дыма… За этим несвойственным ему занятием его застал адъютант.

— Пакет, ваше высокопревосходительство, из Петербурга, срочно!

Чернышев, не оглядываясь, отдал толстый конверт вышедшему за ним дежурному офицеру и пошел пешком на свою тульчинскую квартиру, звонко скрыпя сапогами по снегу. В пакете было донесение о событиях на Сенатской, о гибели Милорадовича, приказ срочно везти арестованного в Петербург, но он еще об этом не знал — он наслаждался последними минутами привычной жизни…

ФЕДОР ФИЛИМОНОВ, ДЕКАБРЬ

Перед домом коменданта Петропавловской крепости творился форменный бедлам — несколько дней до этого, не переставая, возили арестованных, и взятые с ними дворовые люди шумно просились в тюрьму с господами — какие из преданности, каким просто идти было некуда. С десяток человек пришлось с жандармами в именья отправлять. Оставшиеся шумели и безобразили. До вечера Федор толкался в этой толпе, бросался к охране, унтер съездил его по уху, а о том, чтобы добраться до самого коменданта, его высокопревосходительства генерала Сукина, даже и надежды никакой не было. К вечеру толпа поредела. Федор, злой и голодный, оказался упорней многих — спрятавшись за углом, долго ждал, когда же все–таки выйдет господин комендант, чтобы броситься ему в ноги. Однако же комендант так и не вышел. Все попытки подкупить охранника оказались тщетны — его даже близко не подпускали к дверям.