Читаем без скачивания Высшая ценность - Александр Лоскутов

Тонкая сухонькая ручка поднялась и ласково поманила меня. И, будучи не в силах противиться, на деревянных негнущихся ногах я шагнул к столику.

— Я знала, что ты придешь, — негромко сказала женщина. И, указывая на стоящий напротив стул, все так же тихо добавила. — Садись.

Я медленно кивнул, послушно пододвинул стул и сел. А потом поднял голову и, постаравшись не вздрогнуть, встретился глазами с всепонимающе-спокойным взглядом Матери Ефросиний.

Говорят, глаза — зеркало души. Так говорят, и я в это верю… Только в чью душу я сейчас смотрел, видя там бесконечно холодные и острые кристаллики льда? В душу простой смертной женщины Матери Ефросиний или через нее в душу самого Бога?

А еще, я очень хотел бы знать, что видит в моих глазах она.

— В тебе поднимает голову тьма. — Мать Евфросиния едва заметно покачала головой. Маленькая седовласая женщина, преисполненная холодным заревом не принадлежащей этому миру силы. — Ты не хочешь этому верить, ты не можешь это принять, но тем не менее твой путь фактически уже предопределен. И он не ведет к свету… Я вижу, что сейчас ты вряд ли способен воспринять мои слова. Но я все равно буду говорить, обращаясь к той крупице божественного света, которая, я надеюсь, все еще теплится в глубине твоей души.

— Да, — я сдержано кивнул. — Теплится. В моей душе теплится. А вот в душах Темки Петухова, Сереги Лучкина, Егора Калицкого, Эдгара Рязанова и еще многих-многих моих коллег — уже нет. Да и сами-то души их теперь никто не ведает где-то ли у Господа в раю, то ли у Дьявола на зубах… Так что вы хотите сказать мне, святая мать? Зачем вы меня ждали?.. А ведь вы ждали, не так ли?

— Ждала, — спокойно подтвердила Мать Евфросиния, ничуть не впечатлившись прозвучавшим в моих словах вызовом.

— Зачем? Чтобы подготовить засаду, задержать, бросить в подвал?

Я понимал, что если бы засада в самом деле была, то меня давно уже повязали. И вряд ли сопровождающие святую церковники пялились на меня столь удивленно.

Скорее всего, Мать Евфросиния просто пожелала навестить это кафе, никого не поставив в известность относительно целей визита. Вот только, скрывая свое потрясение, я не мог удержаться от гневных выпадов в ее адрес… Или это за меня говорила набирающая во мне силу тьма?

— Чтобы спросить, что ты собираешься делать, Алексей. Всего лишь чтобы спросить… и посоветовать, как можно лучше обдумать выбор своего пути. Потому что, если ты ошибешься, все мы — ты, я, твои коллеги, горожане… весь мир — рискуем оказаться в пасти Князя Тьмы.

Я ничего не понял и потому счел за лучшее пока помолчать. Только вновь поднял голову и встретился с холодным льдом в глазах святой матери.

— Все оказалось еще сложнее, чем мы думали. Волна Господней силы по-прежнему набирает мощь. День Гнева приближается, и мы уже ни в чем не можем быть уверены. Сейчас не время необдуманных решений. Я прошу тебя, Алексей, пойти со мной и обговорить…

Так. Все ясно.

— Мать, — до боли вцепившись ладонями в края стола, я резко подался вперед. — Мать, вы — святая женщина, вы ближе всего к Богу. Если вы не знаете, то на всей земле, наверное, этого не знает вообще никто. Давайте я задам вам вопрос. Только один вопрос, состоящий всего из одного слова. Если вы ответите… тогда я соглашусь с вами, сдамся на милость инквизиции, расскажу все, что знаю, сделаю все, что вы от меня хотите. А потом уйду в монастырь и до самого конца света денно и нощно буду замаливать свои грехи. Только ответьте мне, всего на один-единственный вопрос…

Мать Евфросиния молча смотрела на меня. И колючий лед в ее глазах безжалостно кромсал мои натянутые как струна нервы. Вот только я знал, что сейчас этот лед против меня бессилен.

— Ответьте мне, Мать. Ответьте, если можете… Только, прошу вас, не надо пустых слов вроде: «такова воля Божья» или «пути Господни неисповедимы». Я понимаю: смертным понять Всевышнего не дано, но неужели мы не можем хотя бы попытаться? Неужели мы должны послушно идти на заклание и даже не поинтересоваться, для какой цели или ради какой прихоти Создатель решил стереть нас с лика планеты?

Молчание. Только спокойный поблескивающий неземным холодом взгляд.

— Зачем?.. Зачем тот, кто в Писании является высшей мерой добра, хочет нас уничтожить? Или в его понимании это тоже есть добро?.. Так в гробу я видывал такое добро! Мне оно даром не нужно. И, полагаю, большинству людей тоже.

Стоящие за спиной святой матери парни в белых рясах неуверенно переминались с ноги на ногу. И если тот из них, что носил вышитый на груди золотой крест, выглядел если и неуверенным, но все же более или менее спокойным, то чернокрестник давно уже поглядывал на меня, как на человека, которому в ближайшее же время непременно предстоит совершить визит в инквизиторские подвалы.

Я понимал, что своими словами подписываю себе приговор. Все понимал. Но тем не менее продолжал говорить, безжалостно швыряя в колючий синий лед все новые и новые обвинения.

— Почему, Мать? Почему этот мир так жесток? Ведь он создан тем, кто по определению добр и благодатен. И не надо оправдываться, что, мол, все зло идет от людей и только от людей. Нет. Не от людей. И даже не из нижнего мира, который, по сути, есть не что иное, как концентрированное зло в чистом виде. Нет. Земля, как и небеса, как и Ад, созданы волей Господа, не иначе. И даже сам Владыка Тьмы — тоже его порождение. Так где же мы должны искать первоисточник всех наших страданий?

Я продолжал, распаляясь все сильнее и сильнее.

— Я могу видеть действия человечества: они примитивны, эгоистичны и подчас откровенно порочны. Но они понятны. Я могу также понять Люцифера, который заботится об этом мире куда больше, чем его извечный соперник. Его мотивы еще более просты и незатейливы: Отец Лжи действует, как затаившийся в подлеске волк, который время от времени атакует и вытаскивает из человеческого стада пару-тройку паршивых овец, чтобы набить себе брюхо. Это жестоко, мерзко, но, по крайней мере, объяснимо и в чем-то даже полезно… Но волк никогда не станет вырезать все стадо подчистую, потому что тогда он и сам умрет от голода. Тогда зачем это пастуху? Я не понимаю… Мать… — Я медленно опустил голову, будучи больше не в силах терпеть режущее прикосновение острых как бритва осколков синего льда. — Пожалуйста, объясните мне, Мать. Я не понимаю… Я не знаю, что делать. Не знаю, какой путь правильный… Я…

Я замолчал, не поднимая головы и невидящими глазами разглядывая неровные, коротко обрезанные ногти на своих по самые локти вымазанных в крови руках. И пусть эта кровь не видна чужому глазу, я все равно знал, что она есть.