Читаем без скачивания Хроника Рая - Дмитрий Раскин

У жены ректора (она возглавляла отдел кадров) свой маленький двор, своя людская. Ее любимая тема: «Как все злоупотребляют природной добротой Вадика (Михалкин-старший). Любое возникающее по ходу жизни напряжение между супругами обсуждалось. Она обстоятельно сплетничала со своими фаворитками, с этими неутомимыми пожирательницами булочек, о своем венценосном муже. И отдельная тема – потребление тех плодов, что падали с древа платного образования. Получающим мизерные оклады (а они и вправду были самые низкие по Москве, ибо надо терпеть во имя главного. А главное, на сегодняшний день, – покупка учебного корпуса), так вот, им, очевидно, было интересно послушать о новом джипе Артемчика (Михалкин-младший) с та-а-кими наворотами», о домике в Карловых Варах, что с потрясающим вкусом обставила Аннушка (жена Михалкина-младшего), о ее сапожках из анаконды. «Ради детей живем». Вскоре это все сыграет с ней довольно злую шутку.

Ректор любил ездить по филиалам. Брал с собой человек двадцать свиты, привозил каких-то нужных людей извне и неделю жил у вассала. Все это называлось «выездным семинаром для руководителей структурных подразделений». Осмотр филиала ректором был точной копией картины: «Президент Российской Федерации посещает птицефабрику». Помимо всего прочего, каждый филиал должен был удивить сюзерена эксклюзивным отдыхом (повторы не поощрялись). Прокофьеву запомнилась сценка: Михалкин со свитой на борту арендованной яхты. Преподаватель увлеченно объясняет Михалкину законы гидродинамики, встревоженный директор филиала из-за спины любимого ректора посылает отчаянные знаки: «не утомляй». Выслушав, Михалкин снисходительно и благосклонно одобрил законы гидродинамики (особенно второй закон).

Что еще было в эту неделю? Бесконечный банкет. Тяжелая, жирная еда и точно такая же лесть. Причем Михалкин вполне искренне считал себя простым и демократичным. Лизоблюды и поднимали тосты за его «простоту и глубокий демократизм». Михалкин задавал тон натужного веселия людей, не просто лишенных чувства юмора, но отягощенных сниженным уровнем элементарной, так сказать, физиологической жизнерадостности и, все-таки, чрезвычайно нравящихся самим себе в этой своей занудной веселости. Но верхом пошлости и самодовольства были рассказы Михалкина о том, как агукает его внучка.

При всем при этом Михалкин выклянчивал при случае какую-то мелочь у спонсоров (которую сам вообще-то легко мог дать им). Бывало, что выклянчивал не без потерь для самолюбия. И этим своим умением очень гордился. Чужая копейка, видно, настолько слаще собственного рубля.

Президентом университета был известный академик Н. Своего рода английская королева и олицетворение научной мысли заведения. В ректорате у него был титул: «Он не виноват, что его наука не входит в номенклатуру Нобелевского комитета». В последние годы академик писал о судьбах цивилизации. Прокофьев помнит его доклад на совете. Проректоры, тоже бывшие комсомольцы, приведенные Михалкиным, тут же хором: какая глубина, они потрясены, им открыли глаза на мир, будут осмыслять. Сам виновник торжества не выказывал признаков радости, но и не пытался пресечь все это. Доклад? Интересный, и есть о чем поспорить. Прокофьев начал было, ему тут же сказали: не надо. Почему, собственно? Академику самому интересно спорить с ним.

У академика была еще одна задача – он ходил просить за университет и к мэру Москвы и к вице-премьеру РФ. Михалкина там, разумеется, не приняли бы никогда.

Когда академик умер, Михалкин везде говорил, что он перед ним в неоплатном долгу и сделает все для семьи и увековечивания памяти. Вдове академика предложили оформиться в университете (естественно, только, чтоб числиться) уборщицей с двойным окладом. Михалкины задохнулись от собственной щедрости. А вдова взяла да и оскорбила их в лучших чувствах, можно сказать, в душу плюнула, отказавшись. Михалкин-старший был так возмущен, что жаловался публично. Все в ректорате ему сочувствовали.

Новым президентом стал М., министр, оказавшийся к этому времени бывшим министром. Они с Михалкиным учредили медаль имени академика Н, вошедши во вкус, придумали еще с десяток орденов и медалей университета (!) и с потрясающе серьезным, горделивым видом начали их вешать друг на друга.

Гром прогремел для Михалкина внезапно. Учредители во главе с президентом М. вдруг воспользовались правами учредителей и потребовали бухгалтерскую документацию. Ознакомившись, предложили компромисс. В ответ Михалкины подняли вопль о том, что святому делу гуманитарного образования нужно служить бескорыстно. Тогда им предъявили ультиматум.

Один из заговорщиков, друг детства Михалкина-старшего, отставной эфэсбэшник (видимо, и там не на всех хватило нефтяных вышек), владелец журнала, так вот, он в своем журнале и опубликовал подробнейшую схему перекачивания университетских денег дружной семье Михалкиных. Прокофьев уже не помнит подробностей, он, собственно, и не вникал, но один только договор, по которому фирма сына получала с университета по сто долларов за каждую смененную лампочку… Интересно, выросли ли тиражи журнальчика? Во всяком случае, в университете он стал бестселлером, к тому же строжайше запрещенным, наподобие какого-нибудь «Посева» в советские времена.

Учредителям не хватило одного только голоса – по Уставу ректор мог быть низвергнут в небытие только квалифицированным большинством. Голос принадлежал знаменитому тенору прошлых лет П. Но тенор уперся и на него не действовали ни логика, ни финансовая отчетность. «Отдай нам свой голос», – на манер хора в античной драме стенали учредители.

Ректор Михалкин опечатал дверь кабинета президента М. Нанял какую-то немыслимую по численности охрану с собаками. На работу теперь Прокофьев попадет так: электронный пропуск на входе, пропуск бумажный показывал на блокпосту, сооруженном в рекреации, потом прямо по коридору, а там стоят в камуфляже с овчарками. Собаки рвутся, хрипят, летит слюна. Словом, храм науки строгого режима. А у Прокофьева был чисто совковый комплекс: что-то все же сжималось в нем при пересечении проходной. Между прочим, эти приготовления Михалкина не были такими уж абсурдными. В соседнем университете не так давно один учредитель, между прочим, академик, выставил другого посредством ОМОНа. Прокофьев тогда представлял себе картинку: ученый старец в академической шапочке во главе омоновцев в масках. Бац! Пала проходная. Дальше! Дальше! Сломлена охрана второго этажа. Дальше! Дальше! Дверь кабинета ректора заблокирована. «Ломайте к матери!» – кричит академический старец.

На расширенном совете потребовали, чтобы высказались все. А как выступать, если еще непонятно кто победит. Фаворитки жены ректора даже перестали жевать свои булочки.

Все, это значит, что и Прокофьев. Конечно, учредители правы, наверное, даже во всем, но это не есть борьба добра и зла, правды и лжи. Сбросят Михалкина и займутся тем же самым (вопрос только в мере и степени), а всяких там Прокофьевых, если победят, тут же выставят, как «людей Михалкина», не вдаваясь в подробности, великие люди на то и великие, чтобы в них не вдаваться. Все эти соображения не успокоили прокофьевскую совесть в полной мере. Все-таки при всей бессмыслице был принцип, которого надо б держаться, а он не смог. Его не хватило сейчас. Почему? Он же всегда гордился собственной «внесистемностью». И возраст такой, что вряд ли можно найти в себе что-нибудь новенькое. А вот ведь нашел. Наткнулся на что-то в себе с разбегу, точней на отсутствие того, что считал давно обретенным, само собой разумеющимся, данным. И дело не в «выгоде». Особого смысла держаться за место как будто и не было уже. Ощущение было такое, что эту миску дерьма он съел как-то вот бескорыстно.

Прокофьев выступил более-менее лицемерно, дескать, высшая ценность – стабильность вуза, ради этого давайте-ка все помиримся, пока не поздно, пока не пройдена точка невозврата (понимал, конечно же, что двадцать раз как пройдена), да у каждого своя правда, но ради университета… В другое время ему бы не простили эту «свою правду». Но Михалкиным было уже ни до чего. Пикантность ситуации была еще и в том, что в числе восставших учредителей была мать жены Михалкина-младшего. В этом и вправду было что-то от античной трагедии. Дочь Аннушка нанесла удар: «Про-кли-на-ю! Ни-ког-да не увидишь внучку. Сдохнешь под забором». (Внесено в протокол.) Мать, в прошлом, ректор огромного вуза, четверть века как ректор, видала виды (прозвище: Анаконда). Ее выступление было холодным (по контрасту с первобытным визгом, поднятым обеими сторонами процесса): цифры, факты, счета, а в заключение, сказать на сладкое, систематизация всего, что наговорила жена Михалкина-старшего о «плодах».

Ректор Михалкин выступил со страстной речью, что, судя по всему, разоблачала неправильный порядок мироздания. Когда очередь дошла до жены ректора, она минуты три с интонацией героини античной драмы над телами детей повторяла одно только слово: «Отдайте!» Потом уже стало известно, что слово это она после заседания повторяла еще два дня без остановки. Через месяц вернулась из психушки просветленной настолько, что, как говорили злые языки, не реагировала уже на произнесение в ее присутствии слова «доллар». На что другие, не менее злые языки советовали попробовать сказать слово «евро». Только был ли евро уже, или тогда еще ходили национальные валюты? Прокофьев вполне справляется с последовательностью своих событий, но, в последнее время, все чаще натыкается на собственную беспомощность насчет дат. Неужто это такие, первые, наверное, вариации на лехтмановскую тему? Пустяки, конечно. Но (он вспомнил тот разговор с Вологжиным), он действительно не может сориентироваться, с каких пор он здесь, «на горе». Ладно, потом разберемся. Дело все же не в Лехтмане, не в Прокофьеве даже. Он вдруг понял(!) В самой «горе».