Читаем без скачивания Фамильный оберег. Закат цвета фламинго - Ирина Мельникова

– Пошли уже, – сказал Мирон, потянув Играя за повод. – Нашел себе забаву! Одна баба на всех, забьют нас служивые! Взбунтуются!

Андрей хмыкнул, скривился.

– Пошли! – И, оглянувшись, погрозил Олене кулаком. – В камору лезь! Ночью кого приветишь, узнаю! Утром без головы останешься!

– Ты не прочь, если она стряпухой пойдет? – удивился Мирон.

– Да пускай себе, – Андрей склонился ниже, прищурился: – Давай седни ты с Оленкой займешься, а завтра к вечеру, когды стан раскинем, я с ней поиграюсь, – и припечатал сильной ладонью кулак. – Загоню гвоздик в досочку!

Опешив, Мирон молчал, не зная, что сказать. Всякое случалось в его жизни, но чтоб одну бабу на двоих иметь! Но тут вспомнил, как обихаживал три месяца подряд супругу важного немца Ватсберга. Разве не делил ее со спесивым вельможей? А как они забавлялись в ее будуаре, хоть и была та дама лет на десять старше Мирона! Старше и опытнее. А уж сведуща была в амурных делах чище гетеры! Как старалась ему угодить, завлечь любовными игрищами, чтобы дольше удержать в своих сетях! А эта простолюдинка сама идет в руки. Чего ж отказываться? Сколько мужиков на ней скакало! Авось еще двух наездников выдержит.

В душе, конечно, оставались сомнения и даже страх, что грешно все это, грязно. И соглашаясь с Андрюшкой, он сам себя подписывал на страшные мучения и корчи в аду, но горевший в чреслах огонь помутил разум. И он лишь робко заметил, ничуть не сомневаясь, что Овражный его высмеет:

– Как-то не по вере это! Противу канонов православия!

Андрея и впрямь его слова развеселили. Он даже согнулся в поясе, захохотав:

– Так нам попа в поход не досталось, чтоб нашу веру блюсти! В те места пойдем, куда Всевышний взгляд не кидал. Там заповедь одна: на Бога надейся, а сам не плошай!

– Еретик ты, Андрюшка! Безверник! – сплюнул сердито Сытов.

Не оглядываясь, он пополз в гору и быстро исчез из виду в подступавшей темноте.

Андрей и Мирон проводили его взглядами. Справа на берегу вспыхнуло низкое пламя: то казаки, охранявшие суда, запалили робкий костерок. Есаул перехватил повод.

– Отведу конягу. Поставлю у себя на подворье. А ты иди, – Овражный подтолкнул его к воде. – Не тушуйся! Девка свое дело знат!

– Неловко как-то! – повел плечом Мирон. – Так вот сразу…

Андрей вновь захохотал. Играй дернулся и нервно всхрапнул. Олена на корме сдернула платок с головы, облизала губы:

– Иди ужо, милок, не волынься! Не пожалешь!

Мирон, забыв про все на свете, ступил в реку. Поскользнулся на камнях и со всей высоты своего роста рухнул в воду, подняв столбом брызги. Олена зашлась от смеха. Он, подтягиваясь, лез через борт, перекидывал ногу, но какая-то сила влекла назад. Тогда девка, схватив его за шиворот, рывком втянула на судно. И Мирон, еще не придя в себя от холодного купания, повалил ее на дно, на ящики, на вьюки и, задирая подол, краем глаза заметил, как Андрей, ведя в поводу Играя, уходит в гору.

– Дроля! Дроля! Сладкий мой! – шептала под ним Олена, а сама торопливо тянула с него рубаху, порты…

Ее руки – горячие, сильные, знали, как распалить, как довести до умопомрачения. И когда он, наконец, ощутил то, что искал – влажную горячую глубину, тесную и трепетную, все в нем будто взорвалось. Мирон задохнулся от восторга, стиснув Олену в объятиях. А она все поддавала и поддавала крепким задом, сжимала его бедрами, подвывая и взвизгивая, а то вдруг вцепилась в его плечо зубами и, вскрикнув тонко и жалобно, обмякла…

И тут же тучей налетели комары, облепили потную спину. Мирон выругался и накинул на себя рубаху, набросил на Олену сарафан. Но она отшвырнула его и лежала перед ним, как тогда, в гостевой избе, бесстыдно раскинув ноги, оглаживая себя по бедрам, животу ладонями, и что-то бормотала с закрытыми глазами. Соски на ярко белевшей в темноте груди походили на сладкую черешню в маменькином саду. Мирон припал к ним, втянул один в рот, второй прищемил пальцем и принялся перекатывать, как ягодную косточку. Сосок был таким же твердым, с пряным привкусом…

Луна взошла над сопками, над спящим острогом. Овражный, поднявшись на гору, присел на поляне и засмолил трубку. Комаров наверху разгоняли ветерок и табачный дым. Отпущенный на волю Играй щипал мягкими губами траву, осторожно переступая по камням, а есаул смотрел то в черное, точно смолье, небо с мириадами крупных и мелких звезд, то вниз, на пристань, где один из дощаников покачивало, как на бойкой волне.

«Потешься, паря, потешься! – усмехался одними губами Овражный. – Може, ндрав укоротишь? И тебе покойно, и мне беззаботно!»

Луна плыла по небу и таращилась на землю пустыми очами. Кричала тоскливо ночная птица. Лаяли где-то собаки – лениво, лишь бы подать голос. В остроге перекликались караульные. Есаул легко вскочил на ноги, свистнул, подзывая Играя, и, прыгнув в седло, пришпорил жеребца:

– Пошел, Играюшка! Пошел!

Зацокали глухо по камням подковы. Звуки быстро увязли в кромешной тьме. А внизу Мирон наконец-то оторвался от ненасытной девки.

Свежий ветерок гнал волну, раскачивая судна, и разгонял комаров. Глубокая ночь поглотила все вокруг. Мирон и Олена сидели на вьюках, прижавшись друг к другу, закутавшись в парусиновый полог, прикрывавший груз. Он дремал, не слишком вслушиваясь в ее монотонный говорок.

– Тринадцать годков мне было, у тяти в доме еще жила, когда меня сестрин муж ссильничал. Затащил в баню, рот зажал и надругался. Напужал после, де, ухи отрежет, если сестре или мамке скажу. Я и не сказала. А он давай кажный день да через день меня таскать, то в баню, то на сеновал, а то просто за копной сена завалит… Сестру мою, вишь, младенец бил, лихотило ее по-страшному, а он мной-то и игрался. Как я от него не забрюхатела? Но Бог отвел!

Олена широко перекрестилась. Взгляд ее был устремлен в небо. Она словно забыла о Мироне.

– Потом сосватали меня в шестнадцать годков, – продолжала она тем же тоном, без всякой горечи или волнения. – Честь по чести свадебку сыграли, а ночью-то и открылось, что пользованная я. Ох, что было! Родову мою на кулаках вынесли, меня ногами да кнутом до крови излупцевали. Косу отрезали, рубаху дегтем измазали и по селу без юбки протащили. А после заставили вокруг церквы ползать на коленях. Три раза оползла, а братовья мужнины следом бежали, ногами били и вице [74] стегали.

– И что же, домой вернулась? – борясь с дремотой, спросил Мирон.

На мгновение ему стало неловко оттого, что не испытывал к Олене сочувствия. Успел насмотреться на местные нравы. Острожные женки и девки сами шли в руки, и Олена не была исключением. Она отдавалась Мирону с неуемной алчностью, распаляя его все больше и больше. Словно хотела и выпить до дна, и самой налиться до краев.