Читаем без скачивания КАМЕРГЕРСКИЙ ПЕРЕУЛОК - Владимир Орлов

Дальнейших обещаний Васька Соломатин не слышал, он добрался, наконец, до милой Лизаньки.

– Никак мы с вами не поговорим…

– Кто вам, Андрюшенька, мешает?

– Вся эта суета. И ваш поклонник Нечухаев.

– Это сегодня. А в будние дни?

– То есть? - будто бы удивился Соломатин.

– Номер моего телефона достать вам ничего не стоит. Хотя бы спросить у Александры. Вас ко мне тянет, но вы фантазируете по поводу меня и держитесь от меня подальше, любопытствуете, смотрите на меня со стороны и издалека, в интересе, что и как у меня там получится. Тогда, мол, и решим, как быть. Или я не права?

– Во многом вы правы, - растерянно произнес Соломатин.

– И в чем же, Андрюшенька, причины этого вашего «издалека»?

– В уроках прежних шальных историй…

– Меня вы, Андрюшенька, выходит, боитесь?

– Не вас. Себя.

– А меня не боитесь?

Лукавство было в глазах отличницы, но и прищур будто бы циничной девы, циничной и коварной, нет, истинно надо держаться подальше от лучезарной стервы, проглотит, раскромсает и проглотит… Но зачем это ей?… Соломатин считал, что пил сегодня умеренно, с донышка пластиковых стаканов, но теперь почувствовал, что чуть-чуть окосел, возможно, слова и взгляды Елизаветы оценивает неверно и уж тем более преувеличивает свои страхи и сомнения. И понимал, что ежедневные мысли о Елизавете истребить не сможет. Что же, признать их навязанными ему, что ли? И жить так? То есть он и мелким грешником, по раскладу кассирши из Камергерского, опасался быть? Ради чего?

– Ну так что, Андрюшенька, меня вы не боитесь?

– Я не боюсь, - сказал Соломатин. - Я опасаюсь. Я опасаюсь того, что в вашем интересе ко мне все определяет расчет.

– Да по поводу чего расчет-то? - рассмеялась Елизавета. - На что рассчитывать-то в вашем случае? Какой от вас может быть пух? Помилуйте, Андрюшенька! Вы вне игр и забот, вы держите себя в затворе, вывести себя из затвора не решаетесь, трусите, оттого и все ваши муки. Расчет мой с вами не связан, вы о нем знаете, и потому позволяете губы кривить: «Самозванка!» Дело ее уладится, тогда, мол, я ею и займусь…

«Стерва! Стерва! - в раздражении пребывал теперь Соломатин. - Догадывается! Обо всем догадывается! Или кто-то выложил ей мои затруднения на селедочном блюде. Вот, мол, тебе объект для действий, девочка, займись им… С одного бока уже попробовали подтолкнуть лежачий камень, теперь принялись с другого. Но может, толкачи с разных боков - разные?»

– А вот и явился мой расчет! - воскликнула Елизавета. - Я уж тревожилась, вдруг не явится. Нет, явился.

Глаза Елизаветы горели, усмешка исчезла и из уголков ее рта, чувство к явившемуся выразилось искренне и было оно обожанием.

А явился, оставив красный спортивный автомобиль на траве у ворот, пятидесятилетний плейбой Джим, проще - Костя Летунов. Тот самый, кого Елизавета после неспешных отборов из благоугодных претендентов оставила единственным кандидатом на должность достойного быть ее отцом. Недолго кочевряжился. А может, и не кочевряжился. Привыкал. И видимо, привык. Принял.

Десять лет назад Летунов держал стадионы, с гитарой и без гитары, ревел что-то про мадонну, про страсти в северных торосах, девицы утаптывали футбольные поля, визжали, прыгали, падали на землю со стонами райских наслаждений. Потом он осип, петь бросил, не снимался даже в клипах. Сам стал клипмейкером. А потом - продюсером и владельцем ресторанов. Причем, удачливым. В последние годы менее всего интересовался попсой, почти ушел из болота шоу-бизнеса, усердствовал в кино, в частности, устраивал и фестивали и даже вкладывал деньги в футбол. Был сыт, румян и доволен. Физиономия его то и дело предъявлялась публике в светских хрониках богатых журналов. То в компании «с подругами». То вблизи физиономий Грымова, Янковского и им равновеликих. То сама по себе, удостоверенная словами: «Светский лев Константин Летунов».

На льва Летунов никак не был похож. Он располнел, впрочем был крепок, располнело и его лицо, хотя и не опухло. Гривы давно не имел. Белые кудри его опали, залысины поднялись к ушам. Но нынешняя цирюльничья мода оказалась хороша и для продюсера. Наголо его не брили, оставляли сантиметровую соломенную жесткость. «Стерня на голове, - позволял себе шутить Летунов. - Битва за урожай прошла успешно». Светским львом сегодня он и вовсе не выглядел. Соломенную шляпу бы ему на затылок, и сошел бы за трудягу-дачника, оставившего на участке лопату и грабли.

Летунов от калитки помахал рукой восторженной Елизавете, но пошел не к ней, а напрямик к мемориалу. Плелись за ним, и явно неохотно, двое приятелей. «А внепаспортный папаша благодушно нетрезв», - отметил Соломатин. Сам он, что, неблагодушно-нетрезв? Пожалуй… У мемориала Летунов рухнул на колени, обнял бочку и принялся ее целовать. Чмокал и всхлипывал: «Сереженька! Не уберег ты себя, не уберег!…» «У него песни были из "Москвы кабацкой", - вспомнил Соломатин. - И, конечно, блюз "Шагане"…» Приятели отодрали Летунова от бочки, с минуту он простоял в безмолвии, так и не сдвинув руки, по-прежнему раскинув их, словно приглашая природу, а может, и вселенную целиком приблизиться к нему и всплакнуть у него на груди. Потом он воскликнул:

– Дочурка! Ты где? Поехали!

Елизавета шумно бросилась к Летунову, с визгом вспрыгнула на него, обхватив руками шею, а ногами бедра неистлевшего еще кумира. И Летунов был шумен, поощрительно шлепнул Лизаньку по ягодицам и стал подбрасывать ребенка в воздух. Павел Степанович Каморзин, Марат Ильич, прочие дядья и тети наблюдали за шалунами с удивлением.

– Ба! Да тут и Петруша, - заметил Нечухаева Летунов. - Поедешь с нами? В прохладные места…

– Нет, - мрачно, но и гордо-надменно произнес Нечухаев. - Здесь еще произойдут события.

Он стоял пророком.

– А где же наша маменька? - спохватился Летунов.

– Ее здесь нет! - весело заявила Елизавета.

И слова про некую маменьку, естественно, вызвали недоуменные перегляды родственников Каморзина.

Уже у калитки с плеча Летунова Елизавета погрозила пальцем Соломатину:

– Несносный! Неужели так трудно разузнать номер телефона? А впрочем, Андрюша, сидите в своем затворе. Пока…

«Что значит это "пока"? - рассуждал Соломатин. - Пока… Покедова, что ли, брошенное пустяковому знакомому? Или подсказка - сидите, Андрюша, пока в своем затворе? А-а-а, не все ли равно? И вот еще что, - пришло в голову Соломатину. - Кузины… Особой радости приезд Летунова у кузин не вызвал. Странно…»

А красный автомобиль уже отлетел от усадьбы Каморзина. Болид не болид. Но все-таки…

28

Соломатин вскоре задремал. Присел на скамейку и задремал. Какие тому были причины - жара ли, водка ли, не знаю. Но дремать ему пришлось недолго. Кто-то существенный приподнял его, попридержал столбом, прохлопал по карманам и опустил на скамейку. Глаза Соломатина приоткрылись.

Четверо из тридцати трех богатырей дядьки Черномора занимались делом. Правда, они не имели шеломов и мечей, не слепили глаза златой чешуей, а были обряжены в милые народным взорам черные костюмы. Ходили по участку и ученые псы - и зверского вида, и лохматые милашки, Артемоны, принюхивались.

Должна была прибыть важная персона?

Президент?

А почему бы и нет?

Степень любви президента к изящной словесности таинственна, но порывы народной души он уважает.

Соломатин выпрямил спину, взор его стал граждански-ответственен. Эге, по бокам и карманам прошлепывали всех. И пояса общупывали, особенно у женщин. Как же не президент? Удивило лишь то, что не требовали документов, надо полагать, охранители долговременного покоя могли устанавливать уровень вредности или мелкости каждого мгновенными точечными взглядами. Его, Соломатина, оставили, а ведь через одного - двум указывали на калитку. То, что сюда поспешает личность значительная, подтверждало и еще одно обстоятельство. Людям, одарившим участок Каморзина выделениями организмов, вручались целлофановые пакеты и саперные лопатки с требованием подарки немедленно сгрести и доставить подкормкой на свои делянки, грядки и клумбы. Действия четверых от дядьки Черномора вышли как бы гипнотически-внушительными, и через пятнадцать минут садовые запахи уже никого не раздражали, а гостей осталось человек двадцать. Ушли и собаки. Понурые. Не солоно хлебавши.

«Какие такие телефончики будут теперь у Елизаветы? - подумал Соломатин. - В Москве она не задержится. Она заслужила быть отправленной в Сорбонну или в Кембридж».

Ба! Пока он дремал на скамейке, за забором выстроилась целая автоколонна. Джипы, джипы, деловые и прогулочные, иномарки с наворотами, а в завершение (коли б было движение - кортежа или кавалькады?) отчего-то - бетономешалка, но особенного, печально-торжественного вида, будто обязана была не приготовлять растворы, а издавать органную музыку.

– Явились, - рядом с Соломатиным уселся Марат Ильич. - Зачистку произвели, сейчас выйдут.