Читаем без скачивания Мексиканский для начинающих - Александр Дорофеев

– Сложный вопрос! – уперся Илий. – Что есть святость? Оставим! Не то запутаемся греховно в тонких материях.

Дона Борда задел этот тон и скептицизм касательно Шурочки.

– Ты, дорогуша, не забывай, что голым задом на рельсе сидишь. Смешно, право, умничать!

– Умничать дурно, – покорно кивнул Илий. – Одно скажу – свет святости это, как свят светости.

Вряд ли у призраков чего-либо отваливается, но у дона отвалилась Борда. Он шарил в темноте по шпалам. И тогда все воссияло серебристо, и сеньорита прилучилась, как свет немыслимой звезды.

Дон живо отыскал Борда и поклонился в пояс:

– Святая великомученица Приска! Какими судьбами в наши рудники?

Сеньорита молчала, посверкивая святостью.

– Вырвали язык на заре христианства, – пояснил дон Борда. – Но слышно мысли.

– Могу послушать? – застенчиво спросил Илий.

– Голые призраки не ловят святых мыслей, – покачал пальцем дон Борда. – Кстати, неприлично светиться… Не в бане все же.

– Пердон, гран пердон, – зарделся Илий, поспешно укрываясь в шахтерской вагонетке. – Не обращайте внимания!

– С радостью бы. Но дело в том, что святая Приска явилась забрать Ваську.

– То есть?! – выскочил Илий, будто чертик из коробочки. – Куда?

– Сожалею, – в чистилище!

– Уже взвешен? – спросил Илий, бледнея всем телом, как это могут только призраки.

– Увы! И найден слишком легким.

– Это не по закону! Взвешивали без меня! Буду жаловаться!

– Напрасно, – поморщился дон Борда. – Скройся, дружок, а я поговорю со святою тет-а-тет.

Илий скорчился на дне вагонетки, как измочаленный забойщик. Он не понимал, что происходит. Как могли взвешивать Ваську без духа? Но если взвесили-таки и нашли слишком легким, – какие разговоры!? Дело решенное! Узнать, когда исполнятся сроки, да готовить беднягу в путь. Жалко до слез! Только о наследстве узнал, жениться надумал и – нате вам! – чистилище. Все суета сует, вечная суета!

– Эй, каторжник, вылезай – святая отбывает!

Приска едва заметно улыбнулась, приложила руки к сердцу и растворилась в небесном серебряном свете, сполохи которого долго озаряли шахту.

Призраки, как две зимние вороны, тоскливо сидели на рельсах.

– Сказала – когда? – спохватился Илий.

Дон Борда потянулся с кастаньетным щелканьем призрачных суставов:

– Вылет откладывается. Погодно-технические причусловины. О точном времени не осведомлен. Справляйтесь у Всевышнего.

– Уже? – не понял замороченный Илий. – Какие причусловины? Причастие? Сколько часов?

– О часах, милейший, речи нету. Твоему Ваське большая отсрочка. С одной причусловиной…

– Сеньор! Это… возможно ли? Бывает ли в господнем мире?

– Сынок, у нас в провинции, в странах третьего мира, все возможно, все бывает. По себе знаю. Посылают простых святых за грешными душами. А с простыми-то проще. Внушаемы, – дон Борда прищелкнул пальцами. – Почему, думаешь, здесь столько долгожителей?

– Прошу, прошу! – взмолился Илий. – Не надо дурно о святых!

– Напротив, любезный, я со всем почтением! – Дон Борда помолчал, припоминая что-то.

– Приска святая хорошая, без заскоков. Было дело, являлась во снах моему Мануэлю – наставила на путь. А я в ее честь, как известно, – собор! Хоры вышли скользки… Да что об этом! Сговорились мы – будет Ваське поблажка, если пожертвует изумрудный глаз да золотые уши на новый храм всем святым.

– Инкреибле![35] – охнул Илий. – Из огня да в полымя! Глаз с ушами! Откуда? Прикончить Франциско? Нет, нет, святые не толкают на убийства!

– Без паники! На небесах известно – глаз и уши у Васьки будут нынче.

И дон Борда приятным призрачным баритоном начал известный гимн в честь всех святых:

«Когда святые в рай идут, о Господи, как я хотел бы, о Господи, как я хотел бы шагать средь них в одном строю! И вторило издалека высокое, как с хоров, певческое эхо. И подхватил Илий. Хоть и странно для голого призрака исполнять гимны, но кто не запоет в шахте на рассвете!

А солнце уже вставало из-за гор, освещая розовую колокольню собора святой Приски. Открывались серебряные лавки, и мальчики протирали тряпками витрины и прилавки. Этим утром выставили на обзор только что отлитую серебряную Приску.

Первым увидел ее Алексей Степаныч и взял, не торгуясь.

«Святость дело наживное, – думал он, подъезжая к тасковской алькальдии.[36] – И проживное.

Отворяя резную с изображением апостола Петра дверь, за которой убегала вверх серебряная лестница, он мурлыкал по-херуфимски:

«О вен зе сэнтс гоумарчининг»…[37]

Покаянный шаг назад

Не так давно старая испанка на мексиканских Елисейских полях разложила карты и нагадала автору этих строк неприятности, связанные, как она выразилась, с «эскритурой», то есть с письменным трудом, которого в ту пору и строчки не было. А невинность замысла не давала оснований думать о чем-либо дурном. Предсказание подзабылось.

Прошло время. Какое-то количество страниц написалось и сюжет приполз в серебряную шахту.

Как вы, наверное, догадались, автора заносит. И подчас туда, куда не следовало бы – к примеру, трогать святую Приску и святость как таковую.

Только-только, в мучениях и с головной болью, под лай цепных псов, под гром и молнии, что, впрочем, нормально для Мехико в сезон дождей, была закончена история о призраках и духах – начались неприятности.

Невольное битье посуды, перегорание лампочек, ожоги спичкой, бессонница, скисание молока, простуда… Всего, право, не перечесть. Главное, пропал «Второй угол». Исчез. Распрямился и утек меж пальцев. С грехом пополам удалось реконструировать, сложить кое-как по памяти.

Но с искажениями. Из прямого превратился в туповатый, полный нелепостей.

Например, Шурочка брала броненосцев не по два с полтиной, как указано в новом углу, а по два за штуку. Книжная лавка бабы Буни не в Лондоне, а под. Ни Худюковых, ни Гадецких, ни Сероштанова не было в Акапулько – это сплошной иллюзорный бред. Как и все прочее, с первого до последнего слова. Не было вообще никакого второго угла.

И автор приносит извинения возможным читателям того, чего не было, а далее, преклонив колена, молит о прощении всех святых и Приску иже с ними за своевольные толкования, поминания всуе, задевание святости как института…

Занесло! Все мы блуждаем как овцы! И будьте же милостивы.

Пусть сволочь точит скальпеля

Таско – вторая Флоренция, как говорил один приятель,[38] не бывавший, правда, в Испании. Вероятно, так и есть. Не обязательно, в конце концов, бывать, знать, видеть. Поэтические очи зрят глубже, точнее, на расстоянии в тысячи миль. А наблюденная действительность приземляет. Какая, к фигам, Флоренция?! Грязные каналы, пошатнувшийся Колизей, куда въехал современник, помраченный Тадж-Махал и осумереченный Биг-Бен, дребезжащий, как будильник.

В таком мрачноватом состоянии очнулся Васька. Он был разбужен спозаранку щелчком оконного стекла. Разбухшая красно-черная птица венецианской купеческой породы каменно-бараночно-клювая, заглядывала в комнату. Васька хотел шугануть свободной подушкой. Но там лежала Шурочкина голова. В самом деле – спящая голова. И прочая Шурочка находилась, по многим признакам, в его постели. Утренний сюрприз! Правда, с оттенком печали, поскольку Васька ни хрена хорошего не помнил.

Чумак в камзоле, контрабас виски, рельсы до «Парка культуры» и сомнительной красоты пэромэр.

Ах, да! Приска, явившаяся на миг! Васька ясно видел ее черненого серебра глаза. Они улыбались с подушки.

– Доброе утро, милый! У нас сегодня большой день. Грандиозный.

– А прошедшая ночь? – спросил Васька. – Была грандиозной?

Шурочка встала, обернувшись, как призрак, серебристой простыней.

– В некотором смысле, – подошла она к зеркалу. – Ты меня трижды пытался изнасиловать.

– Успешно? – молвил Васька, пытаясь хоть что-то восстановить.

– С четвертого захода! – подмигнула Шурочка отражению и направилась в туалет.

– Нет! Я бы чего-нибудь да запомнил! Не может быть!

– Конечно, не может, – вздохнула она, остановившись в дверях и глядя странно, мученически. – Ничего не может быть, дорогой Васечка, покуда ты пьешь, как ангел в фонтане, покуда у тебя такие маленькие уши!

Васька поморщился:

– Знаешь, надоело. Уши-уши-уши! Ал-ко-го-ли-зм! Каким я был, таким я и останусь! – Проявлялись казацко-казарменные ухватки, засевшие со вчерашних батальных перепитий.

Шурочка присела на мягкий пуфик, выпростав из-под простыни ноги, в форме которых, от коленки до мизинца, таилось столько притягательного, зовущего, соблазнительного и поющего, столько неописуемо-невысказуемого, что у Васьки дыханье сперло. Не в первый раз он видел эти ноги. Но вытекавшие из-под скромной простыни, они обретали магическую приворотную силу, перед которой не устоял бы бесплотный призрак, не то что обуянный кроликом Точтли. Он упал с кровати и, как мышка-норушка, расторопно, с заминками, с приглядом и принюхом близился к Шурочкиным ногам.