Читаем без скачивания Корабельная чаща. Осударева дорога - Михаил Михайлович Пришвин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– И ты подписал?
– Милый мой! Вон вьется тропа человеческая, скажи, кто ее вытропил?
– Тысячи!
– И среди тысяч мы с тобой тоже делали!
– Видно, делали.
Вот то-то не видно нас, где шел ты, где шел я: человек шел и все наши отдельные следы выправлял. Так и в этом деле: не ты, не я, а человек шел и, конечно, я подписал.
– Ты подписал!
– Это не закрывало мне путь к спасению Чащи.
Мне шепнули, что охотник Мануйло ходил к Калинину, искал заступиться за свой путик. И Калинин ему разрешил оставаться на своем путике. Я подумал: у меня тоже свой путик, я вроде сторожа в нашей чаще. Мне Калинин позволит тоже остаться на своем путике. И пошел к Калинину.
– И что ж, чем кончилось?
– Только вышел из сузема, только добрался до Пинеги и сказал о своем деле, все стали смеяться надо мной: живые люди на свете миллионами гибнут, а он за мертвых дедов идет просить в Москву.
И один мудрый человек сказал мне такую притчу:
– Вы, – говорит, – там в Коми, оленеводы и мою притчу поймете. Когда стадо домашних оленей проходит и на пути им встречается дикий… Ты знаешь, что тогда бывает?
– Знаю, – говорю, – домашние олени приводят хозяину дикого, и он делается своим.
– А знаешь ли ты, что бывает, когда стадо диких оленей встречает одного домашнего?
– Знаю, – говорю, – домашнего оленя дикие уводят к себе, и он с ними вместе дичает.
– Вот, – говорит мудрец, – ты сам дикий олень, одинокий, и ты хочешь, чтобы целое стадо, и еще больше – великие стада оленей на свете бросили свою службу человеку и за тобой бы пошли в сузем служить дереву.
Вот как они стали понимать веру наших дедов и прадедов: как службу и поклонение дереву. Так и сказали: «Это у вас остатки язычества».
После этого разговора мне стало вдруг понятно все, и я даже о Калинине так подумал: «Раз все кругом память о заветах наших дедов потеряли, то, может быть, и Калинин меня поймет как дикого шального оленя». Я сам над собой посмеялся и пошел прежней дорогой обратно в Коми.
Струсил я и повернул назад, печальный, и мнится мне: чем же мы победим, если забудем правду наших отцов: не в дереве же дело наше, а в правде. Так иду в большом смущении, прохожу последнюю деревню.
Прохожу я последнюю деревню и вот вижу: старуха с огоньком обходит деревню. Я подождал, когда она со мной поравнялась, и спрашиваю:
– Бабушка, что это?
– Сынок, – отвечает, – радуйся: война кончилась. Мы победили.
Тут сердце мое забилось. Не знаю, конечно, правда ли, верить или не верить, но все равно мне стало все ясно.
– А ты знаешь, за что мы воюем? – спросил Сидор.
– Знаю, – ответил Онисим, – мы – олени, служим хозяину, и дикие олени хотят увести нас в дикое стадо. И еще больше, много больше знаю, всю даже правду знаю, но сказать не могу: слов таких у меня нет, я немой.
– А кто знает слово такое?
– Погоди! – шепнул Онисим и обернулся назад к березкам: за березками там слышались шаги человека.
Этот новый человек полесник, и его сразу узнали: это был Тимофей из села Мати-гора; отдыхая, рассказал новость в суземе: медведь вышел на путик Волчий зуб и выкрал из клети у Мануйлы целый мешок муки. Мануйло же повесил петлю между деревьями из мягкого металла, и медведь попался.
– Сам видел? – спросили Тимофея.
– А как же, – ответил полесник, – медведь висит мертвый между деревьями, и у медведя нос в муке. И Мануйло, весь зеленый от злости, и неспокойный, читает ему:
– Ты медведь, и у тебя есть дом: твоя теплая шкура.
Я тебя не трогал и не хотел трогать.
Шкура твоя дешевая.
И ты опасен.
Зачем же ты хотел взять у меня муку?
Ты недобрый сосед!
И говорит мне:
– Возьми его себе, Тимофей, дарю тебе. Мне он не нужен.
– А куда, – говорю, – мне с медведем в суземе?
И не взял.
Сидор спросил:
– А не слышал ли ты о том, что война кончилась?
– Нет, – ответил полесник, – чего не слышал, о том говорить и не буду: не слыхал о войне, а медведя видел своими глазами – висит между деревьями в петле, сам неживой, а нос в муке весь белый.
Посидев немного еще, все гости расстались: Сидор пошел в Коми, Тимофей, сам пинжак, пошел на Пинегу, неизвестный полесник, сказав Сидору: «Догоню на Вороньей пяте», – принялся варить себе чай.
А неоконченный разговор о правде остался березкам, они будут ждать: может быть, придут люди новые и скажут новое слово о правде истинной.
Глава тридцать пятая
Не первого на своем веку довелось Мануйле взять медведя петлей на своем путике. Но никогда не было такого медведя, чтобы весь его нос и до самых глаз был в муке.
В этот раз Мануйло был очень зол на медведя, но когда увидал белый нос, то сразу чем-то смутился. И сразу же начал читать медведю свои слова, как видно ему в наставление, а себе в оправдание. Он говорил ему, что ни один полесник слова не скажет, если голодный медведь возьмет себе на еду сколько-нибудь дичи на путике. Говорил, что добрый сосед все равно добрый гость – будь он человек или медведь, но как можно простить медведю дерзкое похищение дареной колхозом муки?
Мануйло не забыл напомнить медведю, что никак не хотел он его трогать, да и какой расчет затевать ему спор с медведем: шкура его дешевая, и, добывая дешевую шкуру, можно лишиться своей собственной.
«Так зачем же ты, – спросил Мануйло, – взял и разломал мою клеть?»
Медведь мертвый в петле ничего не мог ответить Мануйле. Полесник внимательно и в глубоком раздумье поглядел на него и опять это заметил, что нос у мертвого медведя был белый, в муке до самых глаз.
Так бывает у иного охотника: ползет он к зверю против ветра, защищенный от глазу частым кустарником. Зверь сидит на полянке и до того ничего не слышит и не видит, что скучно ему станет: ноготок жизни остается, а он, как человек, возьмет и от скуки зевнет.
Скорей всего жалость к зверю рождается, когда человек поймет его по себе.
Это самое, наверно, чуть-чуть и смутило Мануйлу, что зверь в гости к нему зашел, не застал хозяина, вздумал полакомиться мукой
