Читаем без скачивания Выбор оружия - Александр Проханов

– Разбудил?.. Завтра утром плывем по Лимпопо… Аэродром пока что не найден…

Соломао ушел, оставив на пороге ком красной грязи. Видно, и он побывал под ливнем, который недавно ошпарил саванну.

Военный катер, постукивая мотором, плыл вниз по Лимпопо, по шоколадной воде, среди низких, бледно-зеленых топей, заросших проток, далеких волнистых холмов. Река крутила воронки, подымала со дна буруны, скручивала и свивала маслянистые струи, несла сломанные ветки, обрывки цветущих водорослей. На корме сидели солдаты в пятнистой форме, поставив у ног автоматы, щурили на солнце глаза, наслаждались рекой, прохладным ветром, кидали окурки за борт. Кормовой пулемет на турели вел черным стволом вдоль берега с редкими тростниковыми хижинами, по горловинам мутных проток, в которых скользили редкие челноки рыбаков. Пулеметчик, молодой великан в канареечно-желтом картузе, привалился к турели, сонно поглядывая на бегущее отражение солнца, убаюканный стуком мотора, мягкими хлопками прохладного душистого ветра. Белосельцев прислонился спиной к железной крашеной рубке, смотрел, как Соломао подтягивает брезентовый ремень у «калашникова».

– Какие новости из Мапуту? – спросил Белосельцев, уже несколько дней оторванный от радио и газет.

– Президент выступил с большой речью на митинге. Сказал, что, если ЮАР развяжет против Мозамбика войну, ей придется иметь дело со всей Черной Африкой. И эту войну мы закончим в Претории.

Белосельцев был знаком с военной риторикой, предназначенной вдохновлять изнуренное население. Президент Южной Африки тоже грозил войной прифронтовым государствам, обещая вторжение в Луанду, Мапуту, Хараре.

– Какая обстановка на границе? – спросил он, глядя, как проплывает за бортом линялая зеленая плеть с желтой щепоткой цветов.

– Продолжается концентрация войск. Нарушают воздушную и морскую границы. Мы это связываем с обострением обстановки в провинциях Манике и Софала. Мятежники наступают. Наши потери растут, особенно в Пятой бригаде. Удар направлен по нефтепроводу «Умтали – Бейра», по порту, по железной дороге. Они хотят здесь, в Мозамбике, перерезать пути снабжения Зимбабве, лишить ее нефти. Пуск нефтепровода намечен через неделю, и к этому времени мы ожидаем всплеска диверсионной войны.

Сачок лежал на крашеной палубе, ветер шевелил прозрачную марлю с крапинками застывшего цветочного сока, частичками красной почвы, застрявшим крохотным семечком. Пулемет на турели обнюхивал вороненым рыльцем сырые берега и кустарники, пулеметчик в желтом картузе щурил глаза на скользящее отражение солнца. И странная мысль: «Я плыву по реке Лимпопо, о которой, несуществующе-сказочной, читала бабушка забавную книжку, и я смотрел, как зимнее московское солнце лежит на нашем старом буфете».

– Двести восемьдесят километров нефтепровода от порта Бейры до границы Зимбабве. Мосты, насосные станции. Сумеет ли Пятая бригада не допустить подрывов трубы?

– Нефтепроводы защищать очень трудно. Если мы здесь, на Лимпопо, разгромим аэродром подскока, это и будет защита нефтепровода в Бейре.

– Соломао, – спросил Белосельцев, провожая глазами пролетавшую бабочку. – Что нами движет? Что движет тобой, Соломао?

Тот повернул к нему вороненое, с фиолетовым отливом лицо, в едва заметной пыльце усталости. Навел воспаленные, в красных прожилках белки, слезящиеся от колючего ветра саванны. Хотел понять, что имеет в виду Белосельцев. Неторопливо ответил:

– Мною движет ненависть, Виктор. К тем, с кем я сражаюсь всю жизнь. Кто убил многих моих друзей и хочет убить меня. Кто хочет убить Мозамбик. Ты ведь знаешь, мальчишкой, юнцом я сражался в партизанском отряде. – Соломао гладил «калашников», словно это было домашнее, дремлющее животное, мурлычащее от ласковых прикосновений хозяина. – У меня был друг Эдуарду. Наши домишки стояли рядом, наши семьи дружили. Вместе росли, как братья, вместе пошли в отряд. Против нас португальцы кинули батальон. Грузовики, транспортеры, ищейки. Солдаты охотились за нашим отрядом, а мы уходили от погони. Рыли глубокие ямы, покрывали их ветками, и грузовики проваливались в них, как слоны. Нападали на португальцев с тыла, вели наблюдение. Командир отряда послал нас с Эдуарду в разведку. В соседнюю деревню понаехали грузовики, и надо было выведать, что они замышляют. Пошли в деревню, прикинулись нищими, побирушками. С португальцами был проводник, предатель, убежавший из отряда. Во все времена, во всех движениях будут предатели. Он нас заметил и выдал. Нас с Эдуарду затащили в кузов грузовика, откинули борта, привязали к доскам проволокой, бок о бок. Нас били шомполами, требуя, чтобы мы указали дорогу в отряд. Солдаты топтали нас башмаками. Когда мы теряли сознание, солдаты обливали нас водой и снова принимались топтать. Поняли, что ничего от нас не узнают. Сержант сказал, что одному из нас они подарят жизнь. «Вот монетка… Тебе, – он кивнул Эдуарду, – орел… Тебе, – повернулся ко мне, – решка. Кому выпадет счастье, тому и жить». Он кинул монетку, и я увидел, что она упала на решку. «Ты счастливчик, – сказал мне сержант. – Можешь пойти к своим и сказать, какие мы милосердные. Не торопись, побудь еще немножко с нами». Они сволокли нас на землю, протащили за деревню на выгон, на пустую поляну. Там росли два дерева. Они привязали нас к деревьям, лицом к лицу. Повесили Эдуарду на грудь взрывчатку, подожгли бикфордов шнур, отбежали. Я смотрел на круглую сухую поляну с коровьим пометом, на привязанного Эдуарду, на шипящий, с дымной головкой шнур. Эта головка пузырилась, искрила, подбиралась к Эдуарду. Он говорил мне своим расплющенным, изуродованным ртом: «Смотри на меня, Соломао!.. Запомни меня, Соломао!.. Отомсти за меня, Соломао!..» Я плакал, не хотел смотреть, отворачивал голову от бегущего по шнуру огонька, который был у его ног, взбирался наверх. «Смотри на меня, Соломао!.. Отомсти за меня, Соломао!..» Шнур догорал, крутился маленький последний отрезок. Эдуарду крикнул: «Да здравствует…» Раздался взрыв, меня опалило огнем. Там, где стоял Эдуарду, из дерева вырвало клок, дымился красный ком из костей и кожи. Кровь Эдуарду долетела до меня, брызнула на лицо. Теперь ты понял, что мною движет, Виктор. Сражаюсь за Мозамбик, за Эдуарду, за Африку. Все еще чувствую его кровь у себя на лице.

Нас могут опять раздавить. В правительстве есть предатели. Есть воры и проходимцы. ЮАР организовала блокаду. Народ голодает. В Софале растет мятеж. Наши силы на последнем пределе. Нас могут опять превратить в животных, топтать сапогами, называть черной скотиной. Я хочу тебе показать деревню, где мы построили для крестьян дома, провели воду, дали наделы земли. Посмотри, что мы приобрели и что можем опять потерять.

Он заглянул в рубку, где командир катера крутил деревянный штурвал. Указал на берег, на маленькую темную пристань. Катер свернул и направился к берегу.

Пулеметчик в желтом картузе оказался уроженцем прибрежной деревни, к которой причалил катер. Он с гордостью вел Белосельцева и Соломао вдоль новых домов, часть которых еще заселялась. Деревня готовилась к празднику. Пускали насосную станцию, качавшую воду из подземных пластов. Прежде люди пили воду из Лимпопо, болели дизентерией и тифом. Теперь же новая власть подарила им здоровую, чистую воду. Крестьяне, жившие по округе крохотными хуторками, мотыжившие клочки суходола, добывавшие с трудом пропитание, теперь съезжались в поселок. Вступали в кооператив, обрабатывали большие наделы, водили трактора и машины.

В доме, куда их завел пулеметчик, жил его брат. Радостно обнялись на пороге. Хозяин зазывал их в комнаты, показывал помещения, двор. Во дворе стояла деревянная ступа, выточенная из древней колоды, похожая снаружи на черного идола. В углу скопились мотыги, вырезанные из твердого корня, лежал деревянный, с обвисшей тетивой охотничий лук времен неолита. И тут же юноша в рабочем комбинезоне перебирал мотороллер. Раскладывал на куске нейлона детали.

В комнате на полу лежала циновка, стояли глиняные и деревянные миски с остатками скудной трапезы. Голые ребятишки подняли от пола встревоженные курчавые головы. И тут же стол со стопками книг, антенна транзистора.

На подоконнике стоял керосиновый светильник с закопченным стеклом, лежал обугленный фитиль. Но с потолка свисала электрическая лампа, с рукодельным, из разноцветных тряпочек абажуром. Висел портрет Саморы Машела, в рамке с наклеенными камушками и ракушками, похожими на амулеты.

Белосельцеву казалось, что он попал в Россию первых лет революции, когда бородатый мужик поднимал на божницу портрет Ильича, тушил лучину и ввинчивал первую лампочку, ставил лыковый лапоть на стальную педаль «Фордзона».

Вдоль деревенской улицы, по которой их вел пулеметчик, стояли столбы, на них висели фонари. В бетонные основания были врезаны чугунные колонки, еще сухие, без смуглого глянца, нанесенного людскими руками, без сочной поросли, горячие и пустые на вид. На каждой красовался веночек из белых и красных цветов. Толпились нарядные женщины с коромыслами и сосудами в ожидании воды. Колонка была как маленький чугунный божок, собравший на поклонение людей.