Читаем без скачивания спящая красавица - Дмитрий Бортников

Я напевал. Да. Мне было так спокойно...

Милый мой мой мальчик милыйстоя над моей могилой вспомнишь ты меня...Не пройдет и дняЛяжешь ты в меня как в землю падают цветыНе забудешь ты... Смерть — сестра твоя роднаямилый мальчик мойты пришел домой...

Я вздрогнул. Сколько раз она напевала ее? Невнятно, да, но я слышал именно это место. Сколько вечеров она, сидя перед зеркалом, смотрела остановившимся взглядом себе в глаза и напевала? А я сидел за ее плечом, неподвижно, забыв, как дышать, как загипнотизированная морская свинка, смотрел смотрел смотрел смотрел...

Я встал на колени и смотрел на нее. Уже другую. Такую одиноко красивую и равнодушную. Ее белое платье и травы... Травы как волосы. Они развевались, качались, замирали, плыли. У меня голова закружилась. Мы с ней будто летели. Нас кто-то нес на спине... Кто-то, чьи волосы вот здесь развевались. Ее белое платье и бедра. Матовые бедра. И белое-белое, как новое, платье...

До этого я не знал красоты. Я был как немой, с вытаращенными глазами. Я чувствовал восторг, особенно когда видел маки! Совсем маленький. Мать рассказывала, что я их срывал и сжирал! Я тоже кое- что помню.

Пшеничное золотое поле. Подвижное, оно волновалось, и тени облаков ползли по его золотой шкуре. Красные маки. Мать меня поднесла к цветку.

«Ты задрожал! Затрясся как сумасшедший! И ухватил цветок! Ты не моргал, смотрел на него, а я считала раз-два-три... Ты не моргал минуту! Тебя будто паралич разбил! А потом ты его взял в рот и... сожрал! Не моргая! А я думаю: ну, нажрется мака и уснет... »

Она-то знала: самые красивые цветы — самые ядовитые. Точно знала. Всегда. Помню это особенное содрогание... Я будто выпил что-то отравленное.

И действительно, спал потом трое суток. Не ел, не пил. Врач сказал, что все пройдет. Пройдет... Он проснется...

Ха. А ведь я все слышал! Все абсолютно. Я и не спал! От доктора пахло умиротворением и новыми ботинками. Я слышал его спокойное коровье дыхание. Это было оцепенение. Да. Я стал как камень. Не мог ни рукой, ни ногой пошевелить! Даже слезу не мог пустить! Скажу честно, мне не хотелось просыпаться. Это было так приятно. Так ново.

А здесь было другое. Другое...

Красота без содрогания. Красота без желаний, без прошлого, без воспоминаний... Мой мир был узким, и только смерть, ее смерть сделала его безграничным...

И если бы в эту секунду здесь с нами был тот, кто мог бы снова сделать ее живой... Тот, кто сказал бы: «Встань! Встань!» — я бы валялся на земле, умоляя его не делать этого... Умоляя его не произносить этих слов! Умоляя его уйти и оставить нас одних. Да. Как раньше...

Только остаться с ней. Здесь, на этом месте, на берегу. Остаться с нею, быть рядом. Так. Быть так.

Не прикасаясь взглядом к ее телу, я смотрел только на платье. Оно ласкало мой локоть. Прикасалось и отходило, как живое.

Я закрыл глаза от этого прикосновения...

Вся моя жизнь до этого была сном. И только в этот момент, лежа со своей мертвой сестрой, я почувствовал себя дома. Дома... Подождите... Да. Побудьте здесь. Еще немного... С нами...

Это место стало моей тайной. Моим храмом. Да. Так тяжело... Ох, как тяжело владеть тайной! Так трудно ее выносить... Я уже не мог ее забыть. А что нужно, чтобы стать властелином тайны?! Нужно ее забыть. А что я мог поделать?! Что?! Я ведь понимал, что уже не смогу, не смогу забыть эту тайну, это место... И я со всем этим должен был жить.

Возвращаться на этот остров в своих снах... Мысли вертелись — как она там, что там случилось, раки, может, туда уже добрались?! Точно! Сколько можно? Учуяли и медленно теперь скользят по дну! Приближаются! Раки нашли ее! Щелкают хвостами! Я видел их клешни! А ее платье из белого стало серым! Они рвали ее плоть!

Я уже говорил, что мать любила рыбачить? И не просто рыбачить, а рыбачить именно в этом месте, именно здесь, в затоне, где я и нашел Ольгу! «Хороший клев, красноперка... »

Перед выходом на реку — заплетение кос. Две любимых косы вокруг головы. Это не так-то легко! Я долго учился. Каждые выходные летом.

Сначала ее надо было еще и расчесать. Про Ольгу не было и речи! Встать в четыре утра?! Да только случись пожар. Расчесывать волосы матери... В четыре утра? Да в эту пору у петуха нашего в глотке еще першило! Он начинал распевку, когда я переходил уже ко второй косе!

Мы сидели молча, в предрассветном молоке. Тихо. Мы не зажигали свет.

Ее руки неподвижно покоились на коленях. Торжественно. Она смотрела в открытое окно. Ее волосы теплы, они пахли сном. Особенно там, где шея. Там, где они самые тонкие. Я расчесывал, а она сидела с закрытыми глазами. Она не дышала.

Все замирало. Ни ветерка. Ни шороха. Мы попали в другой мир. В страну абсолютной тишины. В пустую страну покоя.

Только на второй косе пел наш петя-петушок! Потом я уже слышал только этот убаюкивающий шорох гребня в ее волосах. И все.

«Так нормально?.. Не туго?» — спрашивал я хрипло. Она открывала глаза. «Нормально. Да. Все... Давай собираться... » Она ни разу не сказала «спасибо», не посмотрела на меня, ни разу не вздохнула.

Я бы удивился. Да. Я бы не поверил своим ушам! Настолько мы были далеки от нас самих в те минуты.

Она никогда не запасалась червями заранее. Плохая примета. Мы рыли их утром, быстро и молча. Будто искали клад. Под нашей старой яблоней. Не знаю как насчет клада, но червей здесь было море. Это был их клуб. Питомник. Жирные самки! Вялые спросонья. Розовые, полинявшие, еле-еле шевелятся, как тетки после бани. Они вздыхали! Этим червячихам было на все начхать! Они едва-едва двигали хвостом! Дескать, ну что?! Опять?! Гос-с-споди!.. И падали в консервную банку. Там было немного земли. Совсем немного влажной утренней земли. Она оставалась на пальцах.

Мать молчала. Она поглядывала изредка, когда я неосторожно разбивал комья. Тогда она принималась сама. Оперев локоть о колено, она медленно рыхлила, расчесывала землю пальцами, разминала комки в ладони. Потом она опускалась на колени. Это было так странно. Она задумывалась, медленно- медленно перебирая землю пальцами. Мать будто всматривалась в нее. Как в воду, как в глубину.

Может быть, она видела действительно воду, реку, те заливы, где клев?

Их было три основных места. Там, где окуни, — недалеко от Чертовой ямы, и голавли внахлест — у острова, где дядя основал свое капустное королевство. Третье — дальше, на другой стороне. Сначала вдоль берега, а потом затон. Лагуна, полная кувшинок, тишины и красноперок. Да, тишины там было хоть отбавляй! Казалось, ты попадал в ухо уснувшего в реке глухого гиганта! В ухо без звуков, без эха! И плывешь в этом чудовищном ухе, погруженном в воду, по его извилистым закоулкам, по каналам тишины, все ниже и ниже. Стоило нам с матерью только войти в этот затон, как у меня башка шла кругом! Меня начинало тошнить! Мы будто попадали в воронку! И главное — тишина! Да. Она была без берегов, без голоса. Стоило нам кашлянуть, и звук разносился во все стороны! От него в Китае могли полопаться стекла! Мои барабанные перепонки вибрировали! Будто на них исполняли боевой марш! И еще! Голова при этом была сама по себе. Она будто отделялась и летала над этим затоном, кружила-кружила, пока наконец снова не вскакивала на плечи! Черт! Я всегда вцеплялся в борта, стоило нам только войти в лагуну! Бросал весла! И они кружились вместе с нами, вместе с лодкой, среди кувшинок и распускающихся белых лилий. Как в танце. В танце без музыки, без единого звука, в этом волшебном ухе гиганта, спящего глубоко, без снов.

Во всем этом была тайна. Да. Чувство священного. Мать никогда не разговаривала во сне. Никогда. Я знаю. Я подходил и смотрел. Как она спит. Только ровное дыхание. Молчание и ничего вокруг. Ни меня, ни Ольги, ни дяди... А перед рыбалкой она всегда просыпалась первой. Сразу. Я открывал глаза, а она уже тихонько выходила в уборную. Тихо-тихо. Легкий шаг человека, который один. Стоило ей войти, я сразу притворялся спящим. Мертвым! Я не должен был видеть ее лицо! Это был страшный запрет! Но она не знала... Нет. Слава богу, она не подходила проверить! Сплю я или нет. Она не склонялась надо мною.

У нее было другое лицо. В такие моменты. Да. Я не могу сказать, видела ли Ольга это лицо. Такое лицо матери. Не знаю. Не могу сказать. Я был парализован. Только спокойные дыхания дяди и сестры. И мать совсем-совсем другая. Незнакомая, пугающая. Совсем-совсем чужая. Ночная мать. Мне казалось, она никогда не умрет... Да.

И она была одна. Мы спали. Нас не существовало. Да. Вообще никого! Ни соседей, ни дыма из трубы, ни кур, ни мальвы, ни свиней! Она легко скользила между дымом из нашей трубы и теплым запахом свинарника. Она сама становилась просто запахом. Утренним запахом... В такие минуты она была недосягаема. Совсем одна. По-настоящему одна.

А потом все! По коням! Чем раньше, тем лучше! Я думал, а на хуй мы вообще ложимся?! Рыба и та еще плавники не расклеила, а мать уже тут как тут! Черви еще не поняли спросонья, куда есть, а куда срать, а мать уже в брюках! И не просто в брюках. Дядины холщовые. Безразмерные, как парашют. Мать в них влезала только если шла на рыбалку. Два раза в неделю. Но не суть. Она их не стирала. Ни разу. Мать! Моя мать! Это что-то. Я вам говорю — ни разу я не видел, чтоб она их замочила или просто вытряхнула! Ни разу. Как придет с речки, вылезет из них и повесит на гвоздь за баней. И все. От них не просто воняло. Они стояли колом! Покрытые панцирем слизи, плевков, ила, сгнивших и засохших водорослей.