Читаем без скачивания В лесах. Книга вторая - Павел Мельников-Печерский

И когда совершился обряд, подбежавшие работные белицы испросили у матушки благословенья поклажу из повозок принять. Благословив, молча и бесстрастно глядела Манефа, как выгружали они перины и другие пожитки на келейное крыльцо; когда ж Дементий поворотил порожние повозки на конный двор, игуменья, холодным взором окинув приехавших, молвила:

— В келью войдите. — И, увидя Устинью Московку, сказала: — Поставь самовар.

Канонница заревом вспыхнула… Недобрым взором облила она московского посланника, вскинула злобными очами на Прасковью Патаповну и, склонив покорно голову, пошла по приказу игуменьи.

Полна людей Манефина келья. Кроме приехавших с богомолья, собрались туда обительские старицы и те из белиц, что не ходили на праздник к Бояркиным. Отправляясь на конный двор, конюх Дементий возле келарни встретил добродушную мать Виринею и молвил ей словечко-другое о пожаре в Поломском лесу. Мигом облетела та весть всю обитель. Оттого матери с девицами и спешили одна за другой в келью Манефы. Всякой лестно было послушать рассказы о «чудесном происхожденьи», всякой желательно было узнать, как господь сохранил обительских путниц от огненной смерти. Прежде всех прибежала сама Виринея. Окинув приезжих глазами, всплеснула руками и вскликнула:

— Отроци вавилонстии!.. Росодательну убо пещь содела вам ангел!..

— Знать бы тебе пироги да печку, — нахмурясь слегка, молвила ей Манефа и, мало помолчав, повелела Аркадии по ряду рассказывать про бывшие с ними в пути приключенья.

Уставщица начала с пожару, Манефа воспретила ей продолжать.

— По ряду сказывай, с того часу зачинай, как из дому отправились, — строго молвила ей.

И зачала мать Аркадия рассказывать, как молились они на гробницах Фотиньи и Голиндухи, как приехали в Улангер, какие там были собранья, и что говорилось на этих собраньях… А меж тем бывшие в келье чай пили: Устинье пришлось еще три самовара поставить… И когда дошла мать Аркадия до того, как скакали они по кочкам и корневищам в пылавшем лесу, Манефа, кинув мимолетный взгляд на Фленушку, опустила на глаза креповую наметку и по-прежнему осталась недвижимой. Только сложенные на коленях руки ее порой вздрагивали. И только тогда подняла она наметку, когда мать Аркадия довела речь до встречи со Смолокуровым и возвестила об его обещанье приехать на праздник и невдолге прислать астраханских рыбных запасов.

— Спаси его Христос, — молвила Манефа. — Мать Виринея, изготовить Марку Данилычу Таифину келью; хорошенько в ней прибери.

Когда ж Аркадия, кончив рассказ, сотворила перед сидевшей игуменьей обычные метанья, та сказала:

— Слава господу богу и пречистой владычице богородице, что было у вас все по-хорошему… Устали, поди, с дороги-то? — прибавила она, приветно улыбнувшись. — Ступайте, матери, с богом, девицы, отдохните, спокойтесь, господь да будет над вами. Подите.

Стали одна за другой благословляться: сперва Аркадия, потом Никанора, за ними Виринея и другие старицы, потом белицы. И, благословясь одна за другой, выходили из кельи. Остались Параша с Фленушкой и Марьюшкой ль Василий Борисыч с Устиньей Московкой.

Думается Марьюшке, с ума нейдет у Фленушки, как бы скорей повидаться с молодцами, что стояли у въездных ворот Бояркиных. Огнем горит, ключом кипит ревнивое сердце Устиньи, украдкой кидает она палючие взоры на притомившегося с дороги Василья Борисыча и на дремавшую в уголке Парашу.

— Ну, что, Василий Борисыч, как показалось тебе в наших лесах? — спросила Манефа. — Понравилось ли тебе на Китеже?

— Оченно занятно, матушка. С любопытством поглядел я на ваши места богомольные, — степенно ответил Василий Борисыч.

— Не ладно только, что в огонь-то чуть было не угодили… Эка беда какая! — молвила Манефа.

— Да, матушка, едино божие милосердие сохранило нас от погибели, — отозвался Василий Борисыч. — Грешный человек, совсем в жизни отчаялся. «Восскорбех печалию моею и смутихся… Сердце мое смутися во мне, страх смерти нападе на мя, болезнь и трепет прииде на мя… но к богу воззвах, и господь услыша мя». Все, матушка, этот самый — пятьдесят четвертый псалом я читал… И услышал господь грешный вопль мой!..

— Его святая десница! — вздохнула Манефа, благостно взглянув на иконы.

— В Улангере каково совещались? — мало повременя спросила она. — Как там полагают, на чем думают дело решить?

— Очень заметно в них, матушка, желание признать архиепископа и заимствоваться от него священством, — молвил Василий Борисыч.

— Мать Юдифа во всем со мной согласна, а за ней и все Улангерски обители пойдут, — сказала Манефа. — А коли сказать тебе, друг мой, откровенно, сама-то я сильно еще колеблюсь… Ни на что решиться не могу… Ум раздвоенный, а дело великое!.. Колеблюсь!.. Себя-то бы вечно не погубить, да и других бы в напасть не ввести.

— Если, матушка, желаете со всеми в согласии пребыть, неотменно надо вам духовную власть архиепископа признать. Не одни московские его принимают, а повсюду, где только есть наши христиане, — сказал Василий Борисыч.

— Этого, друг мой, не говори. Далеко не повсюду, — возразила Манефа. — Который народ посерее, тот об австрийских и слышать не хочет, новшеств страшится… И в самом деле, как подумаешь: ни мало ни много двести лет не было епископского чина, и вдруг ни с того ни с сего архиереи явились… Сумнительно народу-то, Василий Борисыч… Боятся, опасаются… Души бы не погубить, спасенья не лишиться бы!..

— На простой народ нечего глядеть, матушка, — возвысил голос Василий Борисыч. — Простой народ всегда за большаками идет… И в писании сказано: "овчее стадо — паства, значит. А овцы как? Куда передний баран, туда и все сломя голову… "

— То-то и есть, Василий Борисыч, что они не захотят, да и мы не пожелаем головы свои ломать, — нахмурясь, сказала Манефа.

— Это я к слову только сказал, — немного смутившись, ответил Василий Борисыч. — То хочу доложить, что если по здешним скитам признают архиепископа, все христиане следом за вами пойдут… Всегда так бывало. В высоких делах как серому люду иметь рассужденье?.. Куда его поведешь, туда он и пойдет.

— Ну, это еще бог знает, так ли, — молвила Манефа. — Это у вас на Москве так думают… Живучи век в больших городах, где вам знать, что такое простой захолустный народ?.. Трость ветром колеблема! Вот они что!.. Опять же и время такое настало, что христиане не только у вас на Москве, но и в наших лесах о своих выгодах стали больше думать, чем о господе, о спасенье души ровно бы и помышлять забыли… А все от вас идет! Все от вас: из Москвы, из Питера, из больших городов. Нажили богатства, возгордились, забыли бога, создавшего вас, да и бедных людей в соблазн завели… Иссякает вера, любезный мой Василий Борисыч, по своим похотям стали люди ходить, страх божий забыли. Поистине, последние времена!.. Ну, да об этом, бог приведет, еще потолкуем, а теперь не отдохнуть ли тебе? Не то попраздновать не желаешь ли? У Бояркиных праздник сегодня.

— Нет уж, благословите, матушка, мне отдохнуть маленько, — ответил Василий Борисыч. — Встали раненько, с ночлега поехали с солнышком вместе, а дороги-то у вас, спаси, господи, и помилуй.

— Лесные дороги, Василий Борисыч. Какие есть, не взыщи, — молвила Манефа. — А отдохнуть в самом деле тебе не мешает… Подь-ка, любезный, спокойся!

Вышел из кельи Василий Борисыч, следом за ним Параша и Марьюшка с Устиньею Московкой. Фленушка одна осталась с Манефой.

— Ах, Фленушка, Фленушка! Как же я без тебя исстрадалась!.. — с жаром и нежною лаской заговорила Манефа, гладя ее по голове. — Чуяло мое сердце, что у вас недоброе что-то идет!.. И когда разгорелся пожар, чего-то, чего я не передумала, глядя на дымные небеса… Радость ты моя!.. Кажется, если б что случилось, дня не пережила бы!.. Измучилась, исстрадалась я до смерти.

— Слава богу, матушка, все живы-здоровы, — беззаботно молвила Фленушка, целуя руку Манефы.

— Ах, Фленушка! — с сердечным умиленьем нежно н ласково продолжала игуменья. — Чего я в то время про тебя не передумала!.. Дорога ведь ты сердцу моему, Фленушка!.. Ох, как дорога ты — и помыслить не можешь того!..

И ровно оборвала речь. Смолкла. И мало погодя сдержанно заговорила:

— О судьбе твоей все думаю… Недолго мне, Фленушка, на свете жить. Помру, что будет с тобой?.. Душа мутится, дух замирает, только об этом подумаю. Всякий тебя обидит, никакой у тебя заступы не будет… Горько будет тебе в злобе мира, во всех суетах его…— Так, взволнованным голосом, склонив голову на плечо Фленушки, говорила Манефа.

— Полно-ка, матушка, не круши себя, — сквозь слезы отвечала ей Фленушка. — Все господь устроит по святой воле своей. Сама ж ты учила меня во всем полагаться на святую волю его… Не томись же, матушка, не печаль себя. Господь милостив. Он все устроит…